Бедные

— Кому ты оставил талеры — старому Геслингу?

— А тому, кто их хапнул. Понял? — шепотом сказал Геллерт.

Бальрих пожал плечами.

— Интересно, целы они были бы у тебя сейчас?

Тут старик, вспылив, ухватился за край стола и завопил фистулой:

— Не талеры были бы у меня нынче, а моя доля доходов, вот что!

Едва эти слова вырвались у Геллерта, как он испуганным взором обвел всех присутствующих. Но среди шума и разговоров никто его не слышал. Бальрих сердито отвернулся. Нужда была допытываться, старик несет явный вздор!

— Выходит, Геслинг на твои три-четыре талера построил фабрику?

— Не четыре, а четыреста минус четыре, — зашипел Геллерт. — Да, да! И все это я получил от жены одного мастера, у которой малярничал… можешь сам догадаться, за что получил… Малярной кистью я бы, конечно, столько не заработал!

— Бесчестные деньги, — сказал Бальрих. А старик заблеял:

— Попробовала бы она их не дать, узнала бы, почем фунт лиха!

— И Геслинг знал об этом?

— А то нет!

— Тоже негодяй!

Геллерт насупился и заметил с укором:

— Он-то тут ни при чем. Старик Геслинг был даже строгого поведения. Он сам обозвал меня тогда негодяем.

— Дал он тебе хоть расписку?

— Я и не требовал.

Бальрих вытянул шею и, посмотрев прямо в глаза старика, сказал:

— Ну, хватит с меня твоих небылиц.

Геллерт заплакал.

— Да ведь все это так и было, — всхлипывал он, — а ты думаешь, я лгу!

Он стал толкать в бок Динкля и Гербесдерфера, пока те не повернулись к нему.

— Расписки между старыми друзьями, между боевыми товарищами? Вы слышали что-нибудь подобное?

Но так как те не понимали, о чем речь, он снова выложил всю историю, клянясь, что этот долг не уплачен ему и поныне. Почему же он до сих пор не потребовал обратно свои деньги? Да очень просто: когда он много лет спустя вернулся домой, от его денег уже не осталось и пфеннига. Вернее, они были вложены в дело.

— Вложены в дело? И ты это можешь доказать?

— Еще бы! Пришел я как-то к старику Геслингу в контору, — это было в Гаузенфельде, — он взял меня за руку и все тогда тщательно подсчитал.

Бальрих недоверчиво уставился на дядю.

— Гаузенфельд никогда не принадлежал старику Геслингу. Его бумажная фабрика была на Мейзештрассе.

Геллерт рассвирепел.

— Не знаю — на Мейзештрассе или в Гаузенфельде, но я как сейчас вижу его за конторкой у окна, он почесывает затылок и считает, а потом говорит, чтобы я повременил немного, скоро-де и я начну получать свою долю прибыли.

— Ты видишь его перед собой — допустим! Ну а других доказательств у тебя нет?

— На конторке у него лежало пресс-папье в виде головы лошади.

— И давно это было?

— Ровно сорок лет назад! — воскликнул Геллерт.

— Срок порядочный, — заметил Динкль, — за это время, пожалуй, голова лошади уже научилась говорить и может быть твоим свидетелем.

И Динкль так расхохотался, что все обернулись к нему. Он уже был готов повторить свою шутку, но Бальрих шепотом приказал ему замолчать.

Старик Геллерт снова замкнулся в себе, и когда он уходил из закусочной, беспокоился лишь об одном — как бы кто еще не проведал об этой забытой истории, особенно бабье. Правда, Динкль решил, что она чересчур забавна, ну просто нельзя не разболтать. «Дядя Геллерт — нет! подумать только! — совладелец Гаузенфельда, компаньон Геслинга! Главный директор — дядя Геллерт!» — визгливо выкрикивал он, приплясывая на одной ноге, между тем как старик с налитыми кровью глазами стоял рядом и смотрел на него молящим собачьим взглядом. Но Бальрих решительно потребовал: больше ни слова об этом. Что же — Динкль хочет пустить по миру старика, который работал на фабрике маляром и имеет хоть жалкий, но кусок хлеба?

Однако Динкль тут же заявил, что если дядюшку Геллерта уволят, то он, Динкль, тоже бросит работу, и тогда пусть все бастуют!

Отныне где бы старик ни попался ему на глаза, Динкль не упускал случая украдкой ткнуть его в бок.

— Ну, скоро мы, наконец, получим свои дивиденды? — спрашивал он, а Геллерт при этом, как вор, озирался по сторонам.

И вот однажды, когда в одном из закоулков огромного фабричного двора маляр перед началом смены подготовлял свои кисти, сам Бальрих ткнул его в бок и шепотом спросил: «Ты, верно, не торопишься с расчетом?» Старик вздрогнул от испуга, нырнул в толпу рабочих, выходивших в это время из ворот фабрики, и затерялся в ней. В эту минуту Бальрих впервые поверил в то, что Геллерт говорит правду, что история с деньгами не вранье.