Бэббит. Эроусмит

Мартин забывал свои личные горести, когда думал о том, что, отступившись от своего опыта, разыгрывая спасителя, он изменил Готлибу и всему, что Готлиб в своем лице представляет. Вернувшись в Нью-Йорк, он должен будет прийти к старику и сознаться под взглядом его глубоких строгих глаз, что не получил полного доказательства действенности фага.

Если бы он мог хотя бы прибежать к Леоре со своими десятью тысячами в год…

8

Он покинул Сент-Губерт через три недели после Джойс Ленион.

Накануне его отъезда в его и Стокса честь был устроен банкет под председательством сэра Роберта Фэрлемба. В то время как сэр Роберт выпаливал щедрые комплименты, и Келлет пробовал что-то объяснить, и все, стоя, пили за здоровье своего спасителя сразу после тоста за короля, Мартин сидел одинокий, думая о том, что завтра он оставит этих доверчивых людей, чтобы держать ответ перед Готлибом, перед Терри Уикетом.

Чем громче славили его, тем упорней он думал о неведомых строгих ученых в далеких лабораториях: что скажут они о человеке, который имел такую возможность и не использовал ее? Чем настойчивей величали его подателем жизни, тем горше сознавал он свой позор и свою измену: и когда он взглянул на Стокса, в его глазах он прочел жалость, которая была хуже осуждения.

Глава XXXVI

1

По случайному совпадению Мартин возвращался в Нью-Йорк, как и выехал, на «Сент-Буриане». Корабль населяли призраки дремлющей Леоры, Сонделиуса, кричащего на капитанском мостике.

На борту «Сент-Буриана» находилась также звезда Загородного клуба, мисс Гвильям, обидевшая Сонделиуса.

Она плодотворно провела зиму — писала заметки о музыке туземцев на Тринидаде и в Каракасе; или по меньшей мере собиралась их писать. Она видела, как Мартин садился на корабль в Блекуотере, и обратила внимание на провожавших его друзей: двое англичан, толстый и тощий, и один шотландец, форменный сухарь.

— Ваши приятели все, очевидно, британцы, — разъяснила она ему, завладев им на правах старого знакомства.

— Да.

— Вы провели здесь всю зиму.

— Да.

— Как же вам не посчастливилось — попасть в карантин! Но я говорила вам, что глупо было высаживаться. Вам, несомненно, удалось заработать кое-какие деньги практикой? Но все это было, конечно, крайне неприятно.

— Д-да-а, пожалуй.

— Я вам говорила! Вы должны были послушаться меня и ехать на Тринидад. Очаровательный остров! Скажите, как поживает мистер Грубиян?

— Кто?

— О, вы знаете — тот смешной швед, что устраивал танцы и все такое.

— Он умер.

— О, мне, право, жаль. Знаете, что бы там ни говорили другие, а я считала его неплохим человеком. Я уверена, что, в сущности, он был довольно культурен, только слишком много поднимал суматохи. А жена ваша с вами?

— Нет… не со мной. Я пойду вниз, распакую вещи.

Мисс Гвильям проводила его взглядом, ясно говорившим: «Уж чего-чего, а приличных манер можно требовать от каждого!»

2

Ввиду жары и угрозы штормов на «Сент-Буриане» было мало пассажиров первого класса, да и те большей частью в счет не шли: то не были веселые приличные янки-туристы, а так какие-то люди из Южной Америки. Как это делают всегда туристы, когда они расширили и обогатили свой кругозор путешествием, когда возвращаются в Нью-Джерси и Висконсин, подняв себе цену тем, что провели полгода в Вест-Индии или Южной Америке, немногие почтенные пассажиры парохода придирчиво изучали друг друга и отметили своим вниманием худого бледного человека, который, казалось, не знал покоя: весь день он мерил шагами палубу, и далеко за полночь его видели стоящим в одиночестве у борта.

— Я сказал бы, крайне беспокойный субъект! — заметил мистер С. Сенборн Хибл из Детройта очаровательной миссис Досон из Мемфиса, и та ответила с присущим ей общепризнанным остроумием:

— Да, вы правы. Он не иначе как влюблен.

— О, я его знаю! — сказала мисс Гвильям. — Он и его жена были на «Сент-Буриане», когда я ехала из Америки. Жена его теперь в Нью-Йорке. Он врач, и, вероятно, неважный. Между нами говоря, я о нем невысокого мнения, да и о ней тоже. Всю дорогу с глупейшим видом сидели тут вдвоем.

3

У Мартина скучали руки по пробиркам. Теперь он знал то, о чем раньше догадывался: что ненавидит административную работу и Большие Дела.

Когда он шагал по палубе, мысли его прояснялись и он становился самим собою. Гневно думал он о критиках, которые скоро расклюют его окончательный отчет, каков бы он ни был. На некоторое время Мартину стала претить критика со стороны его собратьев, лабораторных работников, как раньше претило ему преуспеяние соперников; претила необходимость вечно оглядываться через плечо на преследователей. Но однажды ночью, много часов простояв у поручней, он признался самому себе, что боится их критики, — и боится по той причине, что в его эксперименте так много уязвимых мест. Тогда он выбросил за борт все аргументы, которыми, бывало, защищался: «Кому не доводилось самому в разгар эпидемии стараться сохранить спокойствие и соблюсти условия эксперимента, тот не представляет себе в тиши своей лаборатории, с чем тут сталкивается человек».