Бэббит. Эроусмит

Немного позже Мартин, еще не остыв, стоял в своей лаборатории и глядел на небоскреб Вулворта. У него кружилась голова от этих чудес, чудес, принадлежавших отныне ему! В Риплтоне Холаберде, весело-изящном и все-таки полном достоинства, он надеялся найти друга. Доктор Табз показался ему несколько сентиментальным, но Мартин был тронут и его добротою и признанием со стороны мисс Робинс. В голове у него стоял туман будущей славы, когда дверь распахнулась и в лабораторию вторгся рыжий человек лет тридцати семи, с твердыми чертами лица и в мягком воротничке.

— Эроусмит? — прорычал он. — Меня зовут Уикет, Терри Уикет. Я химик. Работаю у Готлиба. Ну-с! Я видел, Святой Чижик ^{144}показывал вам наш зверинец.

— Доктор Холаберд?

Он самый… Ну-с, вы, должно быть, не дурак, раз папаша Готлиб допустил вас к работе. С чего мы начнем? Чем вы намерены стать? Учтивым господином, одним из тех, кто пользуется институтом, чтобы втереться в свет и подцепить богатую жену, или примкнете к буянам, к таким, как я и Готлиб?

Мартин в жизни не слышал более раздражающего звука, чем карканье Терри Уикета. Он ответил голосом, до странности похожим на голос Риплтона Холаберда:

— Мне думается, вы напрасно беспокоитесь. Я, к вашему сведению, уже женат.

— О, это вас не должно смущать, Эроусмит. В славном городе Нью-Йорке развод недорого стоит. Так! А показал вам Святой Чижик красотку Глэдис?

— Что?

— Красотку Глэдис, или галопирующую центрифугу.

— О! Вы о центрифуге Беркли-Сондерс?

— Вы угадали, душа моей души. Что вы о ней скажете?

— Чудесная центрифуга, я в жизни не видел ничего лучше ее. Доктор Холаберд говорит…

— Еще бы ему не говорить, когда он сам убедил старого Табса ее приобрести. Он в нее прямо влюблен, наш Чижик.

— Что ж тут странного? Самая быстрая…

— Несомненно. Самая проворная центрифуга на все Vereinigten [45]и сделана из лучшей стали для зубочисток. Только вот беда: разбрызгивает растворы и так плюется микробами, что пользоваться ею нужно не иначе, как в противогазе… А понравились вам старый Табзи и несравненная Жемчужина?

— Понравились!

— Чудно! Конечно, Табз — безграмотный осел, но он хоть не страдает манией преследования, как Макс Готлиб.

— Знаете, Уикет… или доктор Уикет?

— Угу!.. Доктор медицины и доктор философии, но тем не менее первоклассный химик.

— Так вот, доктор Уикет, очень жаль, сказал бы я, что человек с вашими талантами принужден водить компанию с идиотами, вроде Готлиба, Табза и Холаберда. Я только что расстался с одной чикагской клиникой, где все сотрудники люди — приличные и здравомыслящие. Я буду счастлив рекомендовать вас туда на работу.

— Было б не худо. Я, по крайней мере, избавился бы от болтунов, которых приходится слушать за завтраком в «Небесной империи». Однако простите, если я вас разозлил, Эроусмит, — вы мне в общем понравились.

— Благодарю!

Уикет нагло осклабился — рыжий, грубый, жилистый — и фыркнул:

— Кстати, рассказал вам Святой Чижик о том, как его ранили в первый месяц войны, когда он был фельдмаршалом, или ординарцем при лазарете, или чем-то еще в британской армии?

— Нет. Он даже не упоминал о войне!

— Ну, так расскажет. Ладно, братец Эроусмит, надеюсь, мы проведем тут вместе много светлых, счастливых лет, резвясь у ног папаши Готлиба. Всего вам! Моя лаборатория — смежная с вашей.

«Дурак! — решил Мартин. — Впрочем, его можно терпеть, если рядом Готлиб и Холаберд. Но все-таки… самонадеянный идиот! Черт возьми, значит, Холаберд был на войне! Верно, демобилизован после ранения. А здорово я осадил Уикета! «Рассказывал он вам о своих геройских подвигах на этой треклятой войне?» — сказал он, а я ему: «Очень огорчен, что не могу вас порадовать, но доктор Холаберд даже не упомянул о войне». Идиот! Ладно, он мне докучать не будет, отошью».

Действительно, когда Мартин познакомился за завтраком с персоналом, одного только Уикета он не мог признать любезным, как ни коротко все они его приветствовали. Мартин их едва различал; много дней почти все двадцать научных работников сливались для него в одно туманное пятно. Как-то раз он принял доктора Йио, заведующего отделом биологии, за столяра, пришедшего повесить полки.

Персонал сидел в зале за двумя длинными столами — один на помосте, другой внизу: две горсточки крохотных насекомых под громадным потолком. Они не слишком были с виду благородны, эти возможные Дарвины, и Гексли, и Пастеры. Ни у одного из них не было высокого чела Платона. За исключением Риплтона Холаберда, Макса Готлиба и, пожалуй, самого Мартина, они похожи были на закусывающих бакалейщиков: веселые молодые люди, все на одно лицо; толстые усатые пожилые люди; и маленькие кругленькие человечки в очках, человечки, у которых воротнички не сходятся на шее. Но в них чувствовалось уверенное спокойствие; в их голосах, думалось Мартину, не слышно заботы о деньгах или тревоги, порождаемой завистью и сплетнями. Они важно или шутливо говорили о своей работе, о единственной работе, которая, став звеном в цепи установленных фактов, утверждается в вечности, хотя бы и забылось имя самого работника.