Беатриче кота Брамбиллы

Она была очень красива, несмотря на то, что смерть положила на нее синие тени и нос заострился. У нее были тонкие, благородные черты лица и золотые, почти рыжие волосы. Она казалась маленькой, худенькой на этом столе, среди цветов; пальцы рук поражали своей длиной и прозрачностью кожи; между тонкими, темными, дугой изгибающимися бровями проведена была чуть заметная упрямая морщина. Профиль ее походил на египетскую камею.

Ни одной женщины, кроме читающей молитвы старой монашенки, не было подле покойной, даже господин с черной бородой, как видно, хозяин квартиры, исчез в соседнюю комнату.

Восьмиградский, Станишевский и Визэн тихо перешептывались позади меня.

— Все это ужасно, ужасно странно, — шептал Восьмиградский, — но ясно, что Сумов тут ни при чем… А она очень хорошенькая, наша покойница.

— Я думаю, что нам пора уходить, — перебил его смущенный Станишевский.

— Да, гасса, это неудобно, уверяю вас, — подхватил Визэн.

Я тронул за руку Сумова.

— Послушай, Николай, идем…

Он даже не обернулся на мои слова. Лицо его было все так же неподвижно устремлено на стол.

Его неподвижность пугала меня; я не мог объяснить ее себе, но она казалась мне подозрительной. Хотя я и был убежден, что, назвав адрес этого дома, Сумов никогда раньше не слыхал его, но поведение его все-таки не могло не вызвать во мне тьму предположений, одно другого неопределеннее. Само по себе странное совпадение это не могло так сильно повлиять на всегда беспечного и чуждого всякого мистицизма Сумова. Тут было что-то другое. Но что же?

Она была ему знакома раньше? Он видал ее когда-нибудь? Но тогда, что мешало ему поделиться с нами своим открытием? Нет, нет, тут что-то было, но что — я положительно не знал.

— Сумов, идем домой, — окликнули его другие, — вот чурбан!

Сумов не двигался. Потом неожиданно быстро подошел к умершей, наклонился к ней, точно желая поцеловать ее лоб, но сейчас же выпрямился и, уже не оглядываясь, кинулся к двери. Мы едва поспевали за. ним. На улице он окликнул извозчика и, кивнув нам, уехал.

V

В следующие дни я все порывался навестить Сумова, но, занятый визитами, представлениями и тому подобными хлопотами, я положительно не имел на это времени. Срок моего отпуска истекал; надо было возвращаться в полк, и я так и не побывал у старого друга.

Сначала вопрос о странном, исключительном совпадении, так таинственно заключившем нашу ночную проделку, о странном и тоже исключительном поведении Сумова занимал меня сильно, но вскоре ровная полковая жизнь, старые, на время прервавшиеся интересы маленького уездного городка, новые веселые «кипроко» совершенно отодвинули от меня эти мысли и заменили другими, более ясными и приятными.

Хотя вся наша петербургская компания и была очень дружна и каждый раз радостно и тепло сходилась, чтобы покутить и тряхнуть стариной, но мы никогда не переписывались друг с другом и это ничуть не казалось нам странным.

Жизнь наша была известна каждому из нас, так как, занимая определенное положение, мы тем самым давали точное представление о своих занятиях.

Мы, офицеры, учили солдат, ездили верхом, ходили в собрание, пили, ухаживали за дамами, танцевали и так изо дня в день; Восьмиградский сидел у себя в имении и возился с крестьянами и землей; барон Бреде ходил в банк и тоже пил, ухаживал и танцевал. Все в нашей жизни было просто, очень ясно и раз навсегда установлено, — это и исключало нужду в переписке.

Поэтому я был очень удивлен и заинтересован, получив месяца через три после моего отъезда из Петербурга письмо от Визэна.

Вот что он писал мне:

«Я удручен постигшим нас всех горем: нашего милого, несравненного Николая нет больше в живых. Он застрелился. Нелепая, ничем не объяснимая смерть его сбила всех с толку. Никто ничего не знает, а я меньше всех, хотя любил его и ежедневно видался с ним. Последнее время он был очень скрытен и совсем не смеялся. Вот и все; долгов за ним не осталось, ни в кого он, по-видимому, не влюбился и огорчений по службе не имел. Тяжело и обидно ужасно. При встрече поговорим. Я получил ротмистра. Все кланяются. Твой Визэн».

Я перечитывал письмо это несколько раз и не верил своим глазам. Да, да, не могло быть никаких сомнений. Черным по белому было написано, что Сумов умер, что Су-мов застрелился. Тут было над чем поломать голову! Если он — этот весельчак, позитивист Сумов решил покончить с так, казалось бы, хорошо складывающейся жизнью, значит, было же что-нибудь такое, что могло его заставить решиться на это. И непременно что-нибудь серьезное, что-нибудь из ряда вон выходящее. Я перебрал в памяти все, что знал про Сумова, видел его большую крепкую фигуру, его широкое, красивое лицо, слышал его заразительный смех и все более недоумевал. Положительно ничего нельзя было придумать!