Беатриче Ченчи

– Донна Лукреция, женщина пожилая, изнеженная, неспособная выносить страдания, могла сделать ложное показание для того, чтоб избавиться от пытки; Бернардино – ребенок, готовый от боли сказать всё, что хотите. Джакомо жизнь давно уже опротивела, и он не раз пробовал избавиться от неё. Вот люди, которых вы пытали, и вы воображаете, что открыли истину?

– Не эти одни были вашими союзниками, – прибавил Москати. Другие также сознались.

– Кто же это?

– Марцио.

– Хорошо; пускай Марцио придет сюда, и мы удивим, осмелится ли он мне в лицо сказать то же самое. Хотя мне пора бы считать людей способными на всякие ужасы, но я не поверю до тех пор, пока не услышу своими ушами.

– Вы можете удостовериться сами, – сказал Москати, указав на введенного в это время Марцио. Беатриче оглянулась.

Около виселицы стоял Марцио, или лучше сказать, тень Марцио. Тела на нем уже не было, одни кости да кожа; только стеклянные глаза показывали, что он жив, иначе его можно было принять за труп. Он попробовал сделать движение, чтобы броситься к ногам Беатриче, но не мог ступить ни шагу и упал плашмя, лицом на землю. Беатриче нагнулась к нему и протянула руки, чтобы поднять его.

– О, моя добрая синьора, вы все таки еще чувствуете жалость ко мне? – сказал Марцио слабым голосом. – О, синьора Беатриче, пожалейте меня, я очень, очень несчастен!..

– Марцио, зачем вы обвинили меня? Что я вам сделала, что вы решились вместе с другими опозорить мое доброе имя?

– Ах, я вижу теперь, что Бог наказывает меня за мою преступную жизнь.

– Обвиняемый, – вмешался Москати, – отвечайте: подтверждаете ли вы в присутствии обвинённой всё то, в чем вы уже сознались?

– Нет; всё, что вы меня заставили подписать, было не правда. Я был измучен пыткой и не знал, что делал. В смерти Ченчи никто не виновен, кроме меня и Олимпия, которого я убил. Олимпий нанес ему удар, от которого он умер. Мы вместе потащили его тело и бросили на бузинное дерево. Синьора Беатриче невинна, и все семейство невинно. То, что я сказал теперь – правда, и я клянусь в этом. В Неаполе меня заставили подписать фальшивое показание.

Кончив говорить, Марцио упал бы снова, если бы палач не поддержал его.

– Скажите мне, синьор президент, не думаете ли вы, что она заколдовала его? – прошептал Лучиани на ухо Москати. Этот последний с пренебрежением пожал плечами.

– Итак, вы продолжаете отказываться от ваших прежних показаний? – спросил Москати Марцио.

Марцио наклонил голову в знак согласия.

– Его надо подвергнуть окончательной пытке; другого средства нет, – сказал Лучиани с какою-то радостью.

Москати вынул платок из кармана и обтер пот с лица; потом, обратившись к нотариусу, сказал:

– Убедите его не отрекаться от своих прежних показаний… убедите его… иначе закон велит подвергнуть его окончательной пытке… убеждайте его…

Добрый президент говорил это голосом, прерываемым слезами. Нотариус убеждал Марцио, говорил ему, что иначе его будут пытать до смерти. Марцио не переменил своего решения. Он не мог уже говорить и только делал знаки головой. Лучиани с торжеством сказал, обращаясь к палачу:

– Начинай!

Мастер Алессандро взял Марцио, связал руки крестом за спиною; попробовал, хорошо ли ходит веревка на блоке, потом снял шапку и спросил:

– Со встряской, или без встряски, illustrissimo[45]?

– Чорт побери! разумеется со встряской, – отвечал Лучиани, выходивший уже из себя.

Остальные наклонили головы в знак согласия.

Мастер Алессандро с помощником подняли потихоньку Марцио. Беатриче склонила свою голову на грудь, чтобы не видеть ужасного зрелища; но потом какое-то невольное чувство заставило ее поднять голову. Боже! какой ужас! И она с криком закрыла лицо руками… Палач, подняв Марцио до верху, так что его вытянутые руки достали до перекладины, которая отстояла на шесть аршин в вышину от полу, взял в руку конец веревки и выпустил ее из рук. Марцио упал как гиря и повис на четверть от полу. Сотрясение было ужасно; слышно было, как трещали кости и разрывались мускулы. Глаза Марцио судорожно раскрылись, точно хотели выскочить из головы; он разинул рот с каким-то испугом и обнажил десны, по краям которых показалась кровь, Мастер Алессандро мрачно глядел на Марцио. Нельзя было отгадать: доволен он был мастерской встряской, или жалел о нем.

– Браво, мастер Алессандро! Подтяни-ка его еще раз, да хорошенько, – говорил Лучиани, опираясь обеими руками на ручки кресла и приподымаясь от удовольствия.

– Его больше нельзя поднять, illustrissimo: он уже умер.

– Как? как? он умер? – неистово закричал Лучиани. – Как он смел умереть, не взяв назад своего отречения? Попробуйте горячими щипцами: может, он еще и жив; положите-ка ему огня под подошвы, это отлично приведёт его в чувство.

И судья уже вставал со стула, как будто желая помочь палачу; но Москати удержал его за руку и с негодованием воскликнул:

– Вспомните наконец о достоинстве вашего звания! Кто вы, судья, или палач?

Но Лучиани высвободился от президента и, подбежав к калачу, который прикладывал руку к сердцу Марцио, с беспокойством спросил:

– Ну, что?…

– Я уже докладывал вам, что он умер.