Беатриче Ченчи

Марцио вытерпел страшные муки, не испустив даже вздоха; и только когда его потихоньку спускали на пол, бес его зашептал ему в уши: «чего ты ждешь?» И в памяти его как в зеркале отразилась его вся жизнь: он был обманут друзьями, преследуем людьми в самых дорогих привязанностях; сыновняя любовь сделала его бандитом; любовь к женщине – лукавым и притворным; любовь к Беатриче – убийцей. Какого рода была эта последняя любовь? Он и сам не понимал ясно: часто случалось ему начать думать об Анете, а кончить Беатриче, или наоборот; душа его блуждала между отчаянною любовью и любовью невозможною. От постоянной, гнетущей скорби он исчах и потерял охоту ко всему. Часто, прислонившись к утесу, он апатично лежал целые часы на берегу Неаполитанского залива и глядел на гладкую поверхность воды. Он чувствовал слабость во всех членах; лоб и руки его были постоянно покрыты холодным потом; его душил кашель; кровохарканье и розовые пятна на щеках слишком ясно доказывали ему, что дни его сочтены. Не раз, с бритвой или пистолетом в руках, он готов был положить конец жизни, исполненной несчастий и преступлений; но желание видеть прежде Беатриче счастливой и спокойной удерживало его всякий раз: он действительно объяснял себе этим одним предлогом животный инстинкт самосохранения, усиленный вдобавок физической слабостью. В Марцио умерла большая часть его самого, много жизни и храбрости исчезло в нем. Это последнее испытание, хотя он вынес его стойко, так ослабило его, что он возжелал смерти, как высшаго блага.

– Через четверть часа, – сказал викарий Гиацинту, как только опустили Марцио, – ты повторишь пытку cum squasso[40]. Если он захочет пить – дать ему воды с уксусом; – и, говоря это, он встал и хотел уйти.!

– Викарий! – произнес Марцио слабым голосом, удерживая слезы – если я сознаюсь во всем, могу я надеяться на одну милость?…

– Сын мой, – с нежностью сказал викарий, поспешно подхода к нему – я сделаю все, что могу: я буду просить за тебя вице-короля. Герцог великодушен и щедр на милости. Нотариус! запишите скорей, что обвиняемый согласился во всем сознаться, значит обвинение справедливо. Это огромный шаг вперед в процессе, и которого уже нельзя скрыть. Ну, сын мой, так ты говоришь?…

– Милость, о которой я хочу просить, может быть не такая, как вы полагаете…

– Чего ж ты хочешь? Говори скорей, милый мой, открой мне свое сердце, все равно, как если б ты исповедывался своему родному отцу.

– Я желал бы, чтоб меня тотчас казнили, как только я сознаюсь в своих преступлениях.

– В этом без сомнения тебе не откажет милостивейший вице-король… и я помогу тебе…

– Только я желал бы умереть не на виселице… а чтоб мне отрубили голову…

– Если ты только этого хочешь, – вмешался Гиацинт, который не мог заставить себя молчать, когда говорилось о вещах, близко относившихся к его ремеслу, – у вице-короля сердце Цезаря в подобных случаях…

– Молчать! – строго крикнул викарий – это не твое дело!

– А я думал, что это-то именно и есть мое дело… должно быть, я ошибся… извините, Эчеленца!..

– Слушай, – обратился викарий к Марцио: – что касается до первой твоей просьбы, – тотчас же быть казненным, будь спокоен, я это беру на себя; но о второй надо испросить разрешения вице-короля: это не малое преимущество – иметь отрубленную голову! Это преимущество принадлежит здесь одним дворянам, которые очень держатся за свое право: но для тебя я готов сделать всё и буду лично просить вице-короля… Ну, говори же, сын мой… что ты хотел сказать…

Марцио склонил голову на плечо, и из закрытых глаз его потекли слезы… вырванные пыткой…

– Говори же; друг мой, – продолжал викарий, – не бойся… сознавайся…

Марцио, казалось, был в усыплении и не отвечал. Тогда викарий сурово схватил его за руку: он вздрогнул, открыл глаза и болезненно спросил:

– Чего вы хотите от меня?

– Исполни свое обещание, исповедуйся.

– Как?! сейчас? А где же священник?

– Тут дело идет не об исповеди церковной; ее ты сделаешь позже, друг мой; теперь нужна исповедь перед судом.

– В чем же я должен исповедаться?

– Как, в чем! В том, что я прочел тебе, друг мой; хочешь, я еще раз прочту?

– Ох! нет, хорошо, я стою смерти…

– Так сознавайся же скорей и согласись, что обвинительный акт верен.

– Хорошо, всё что хотите, лишь бы мне скорей умереть.

– Попробуй-ка, миленький мой, не можешь ли ты подписать бумагу: ребята, дайте-ка мне перо… да смотрите, чтоб оно было хорошо очинено… обмакните его хорошенько в чернила… Возьми, Марцио, и если в жизни у тебя не было счастья, покажи, что у тебя есть характер перед смертью.

Но пальцы Марцио, неподвижные от боли, выпустили перо из рук; и он, судорожно зевнув, проворчал:

– О, как лесные убийцы добрее судебных убийц! я не могу подписать…

– И в правду, Гиацинт, ты мог бы обойтись с ним почеловечнее!.. – сказал викарий палачу с упреком.

– Что вы говорите, эчеленца? Я сделал всё так нежно, что если б мне пришлось вас пытать, я не мог бы поступить ласковее.