Беатриче Ченчи

– Дело идет о жизни или смерти. Ради Бога, торопитесь! Боже мой, никто; не двигается с места!

Один камерарий, взяв его с большою медленностью за руку и держа его перед собою, насмешливым, но вполне вежливым тоном сказал ему:

– Достойнейший господин адвокат, да будет вам известно, что его святейшество еще почивает.

– Да ведь я знаю, что святой отец встает очень рано.

– Могу вас уверить, что папа еще спит, – подтвердил другой камерарий.

– Святой отец еще не вставал, потому что не мог сомкнуть глаз во всю ночь, прибавил третий.

Фариначчьо выходил из себя. На его счастье в эту минуту вошел в переднюю папский камердинер с чашкой шоколада; он направлялся прямо к двери папских покоев.

Камерарии стали делать ему знаки, чтоб остановить его, но тот не понимал их, заявил:

– Я вас не понимаю; вы только-что звали меня так, как будто сделались светопреставление: «скорей шоколад! Его святейшество давно встал!» а теперь удерживаете меня!

– Тебе приснилось; мы даже еще не слышали его звонка. Его святейшество еще спит.

– Если вы не слышали звонка отсюда, то я вас поздравляю. Я слышал его издалека.

В эту минуту послышался нетерпеливый звонок.

– Я вам говорил. Пустите же меня! когда его святейшество взбесится, ведь мне первому придется отдуваться.

Камердинер, растолкав прислугу, подходил уже к двери. Но в эту самую минуту, Фариначчьо, пробившись вперед, выхватил у него из рук чашку, открыл дверь и вошел в комнату папы. Камердинер разинул рот от удивления и не знал, что и думать, когда святой отец сделал ему знак, чтоб он удалился.

Поставив на стол поднос с чашкой, Фариначчьо стал на колени и поклонился в ноги папе Клименту, говоря:

– На коленях прошу прощения у вашего святейшества.

– Встаньте….

– Нет, ваше святейшество! позвольте мне остаться в этом положении, оно идет к моему отчаянию.

Он ждал, что папа спросит о причине его отчаяния, думая из голоса его заключить, на что можно надеяться и чего бояться; но папа оставался молчалив и непроницаем, как гранитный сфинкс. Просперу пришлось продолжать самым плачевным голосом, какой когда либо приводилось слышать папе:

– Голос, роковой голос разбудил меня сегодня. «Вставай несчастный! – кричал он – пока ты спишь, всех Ченчи ведут на казнь». – Я не знаю, ваше святейшество, откуда взялся этот голос: из рая, или, скорей, из жилища духа тьмы….

– Отчего вы думаете, что это голос злого духа? Устами дьявола не говорится правда.

– Так, значит, голос говорил правду? Святой отец! молю вас, помилуйте! Не дайте пролиться невинной крови. Рим, с тех пор, как он существует, не видел еще такой страшной трагедии.

– Как невинных? Разве они не сознались сами в совершенном преступлении?

– Но лишь моей вине! – отвечал Фариначчьо, ударяя себя кулаком в грудь, – по моей вине, по тяжкой вине моей! Я уговорил невинную Беатриче взять на себя преступление. Она была готова умереть на пытке, стоя за истину; я же заставил ее переменить намерение; я уверил ее, что, взяв вину на себя и оправдав других, она спасет и их и себя: их, как невинных в убийстве, себя же потому, что она была поставлена в необходимость защищаться от насилия. Она не соглашалась, утверждала, что лучшее средство невинному говорить правду и одну только правду! О, святые слова, внушенные ей самим Богом! Но я убеждал ее именем добродетели; говорил ей о величии самопожертвования; по моей просьбе родные окружали постель, где она лежала с изломанными костями, вся измученная вынесенными пытками; мы вместе на коленях, со слезами, уговаривали ее и не оставляли ее до тех пор, пока она не согласилась назвать себя преступницей. Я обманул ее, я причиной её смерти! – с отчаянием восклицал Фариначчьо. – Сжальтесь, святой отец, помилуйте их! Если она умрет по моей вине, моей отчаянной душе нет будет надежды на спасение.

– Не приходите в отчаяние от этого, мы сумеем найти для вас дорогу в рай.

– А от моей совести кто сможет меня спасти?

– Ваша совесть.

Слова эти, произнесенные с чувством невыразимого презрения, как огонь упали на голову Фариначчьо. Он поднял глаза, чтоб видеть лицо Климента, и лицо папы Климента показалось ему каменным.

– Моя совесть говорит мне, что мир уже не посетит более души моей, – произнес Фариначчьо.

– Мир будет с вами, верьте мне, что будет, достойнейший господин адвокат. Вы исполнили вашу благородную обязанность с редкою ревностью и настойчивостью. Но так же, как вы исполнили вашу обязанность, не мешайте и другим исполнять свою.

– Ваше святейшество, я знаю, что справедливость не есть для вас только долг, она в то же время и потребность вашего сердца, нашей натуры; потому-то я осмелился высказать вам всё и именем справедливости умолять вас о помиловании.

– Мы уважали в вас обязанность адвоката, – произнес папа дрожащим голосом: – теперь вы должны уважать в себе долг судей.

Фариначчьо, лежавший всё это время у ног папы, был похож на одного из израильтян, ожидавших у подошвы горы Синая слова Божия, и так же, как он, услышал слово с громом и молнией. Но он ещё не потерял надежды и, прибегая к отчаянному усилию, произнес: