Батон «Лучеса»

  Допустим, булавочный укол, думал Столбов, или, допустим, не булавочный укол, но что-нибудь совершенно ничтожное мы примем за единицу страдания. По созданной нами шкале мы измеряем количественный уровень боли в каждом конкретном случае и наносим соответствующую точку на карте. По мере накопления информации точки с равным уровнем мы соединяем изолиниями, подобно отметкам с одинаковой высотой, или глубиной, или атмосферным давлением, и в итоге получаем конфигурацию Ада, зримую, то есть воспринимаемую глазом, то есть, чтобы смотреть, пусть иногда тихонько касаться рукой, но чтобы видеть, чего коснулся. Конечно, Ад – это пламя, не похожее на себя же мгновение назад, это язык, метнувшийся из жадной пасти, Ад бесформен и тысячелик, но если поймать его облик пусть на самый краткий период, если начертить его схему по состоянию хотя бы на один день, тогда, а что тогда, Столбов не предполагал и не знал, он знал только, какой это будет день – пятница, 26 сентября, два месяца назад, когда она кричала и молила помочь ей умереть; жажда смерти – это то, что надо, это единственное желание узников Ада, улика, зацепка, красная помада на окурке в пепельнице, отсюда мы будем плясать. Две недели Столбов высчитывал, и думал, и пил сладкий чай, и прислушивался к себе и к чаю, а потом на огромной карте он поставил первую точку, и на бескрайних белых полях – первую сноску: Мария Столбова, рак кишечника, 147 единиц муки по шкале Столбова же. А ниже – он не хотел, у него был не тот характер, но исследовательская точность была ему важнее, самое важное, он не собирался упускать ни единого факта – ниже он дописал: Юрий Столбов, муж больной, 104 единицы, отметки на карте совпадают.

  В однодневном своем аду Столбов прожил тридцать лет. Проклятое 26 сентября уходило и уходило со скоростью двадцать четыре часа в сутки, а он догонял и догонял его в архивах, в библиотеках, над папками дел и подшивками газет, в больницах, на местах артобстрелов и катастроф, в бесконечных беседах с пострадавшими, с очевидцами, с искалеченными, с истерзанными, изнасилованными, с потерявшими любимых и близких, точка за точкой, миллиметр за миллиметром вычерчивая судорогу человеческой боли. Он посетил три десятка стран, выучил семь языков, его арестовывали по подозрению в поджоге, и в похищении ребёнка, и просто так; дважды его пытались убить, один раз вынужден был убить он сам, напавший умирал тяжело и мучительно, по оценке Столбова где-то на 97 баллов, но практического значения это не имело, в исследуемый Столбовым временной промежуток данный случай не входил, только двадцать шестое, тридцать лет назад. Даже узкая эта задача оказалась ему не по силам, план прояснялся и обрастал деталями, но страдания человеческие не имели конца, Ад – границ, и по сравнению с ним Дантова воронка в девять кругов казалась вымыслом слабоумного ребенка и насмешкой над душою, не видящей выхода из тьмы. Неописуемое, немыслимое переплетений линий покрывало карту безумной всецветной сетью, всё было грубо или наугад, постигнуть до конца даже этот самый первый набросок не было сил и не оставалось жизни, но жизнь Столбову была уже и не нужна; он подбил итоги; он подвёл черту; часами он сидел теперь в своей пустой комнате и глядел на застывший на стене человеческий вопль, и даже в самых общих и приблизительных своих чертах вопль этот был так прекрасен, что Столбову хотелось умереть от последнего невыносимого счастья.