Батискаф

У Колпакова был серый паспорт, на дежурства он приходил с учебником эстонского языка, делал вид, будто учит, он жутко страдал; раз в год он ходил сдавать экзамен, ни разу не набрал необходимые баллы; зубы он лечил примерно так же: ходил к старому военному дантисту… тот ставил ему дешевую временную пломбу… через несколько месяцев она вылетала, и он перся к нему опять… и всегда пешком, даже в самую паршивую погоду; если надо было куда-то срочно ехать, у него были пачки билетов… пару раз мы с ним ездили за мясом для собаки, и я увидел всю манипуляцию с билетами. Я не сразу сообразил, что происходит… Меня удивило странное преображение Колпакова. Перед тем как сесть в трамвай, он неожиданно стал похож на выжатый лимон. Я подумал, что ему стало плохо — мало ли, подвело живот. В трамвае он, не говоря мне ни слова, начал петлять по вагону, будто от кого-то прячась, его глазки бегали, как у карманника, он стремительно извлек из кармана — тут я удивился — пустую бумажку и зачем-то прокомпостировал ее. Тут до меня начало доходить… я слыхал об этом номере от других… я думал: вранье, никто так не делает… я сквозь пальцы смотрел на хитрости, на которые пускался мой дед: он продувал счетчики и набирал воду, заставляя кран «плакать», и делал многое-многое другое… но я никогда бы не подумал, чтобы Колпаков так жил… Но он жил именно так: как старик! И бумажка, которую он пробил, была заготовкой: по ней он определял штемпель компостера, теперь предстояло отыскать в пачке подходящий талончик. Он не утруждал себя объяснениями, ситуация развертывалась у меня на глазах; причем я делал вид, будто ничего не замечаю, он мне подыгрывал, мы о чем-то говорили нейтральными голосами, я смотрел в окно, он сел и махнул мне — садись — я сел, прикрыв его, но по-прежнему оба мы делали вид, словно ничего не происходит. Прикусив язык уголком рта, прикрывшись своей грязной сумкой (и от меня тоже), Колпаков перебирал пачку талонов, там было много билетов, я уловил краешком глаза, тридцать штук — не меньше — неужели у нас столько трамваев?., или они меняют компостеры?., да какая мне разница?., думал ли я, что мне в Дании предстояло жить так же?., нет, конечно, не думал… я все это презирал… я смотрел на Колпакова, как на убогого, время — это все-таки камера пыток, оно уродует людей… и рядом со мной сидел один из образцовых монстров, воровато перебирал талоны, сверял с рисунком на пробитой бумажке, со стороны можно было подумать, что Колпаков мастурбирует… наконец, нашел подходящий, успокоился, осклабился, загнул билетик и держал наготове всю дорогу. Где-то через полгода мне понадобилось с ним опять куда-то ехать, и весь трюк повторился: смущаясь я отвернулся, снял очки и протирал стекла с ненужной тщательностью, пока тот мастурбировал с талончиками.

Сейчас отчетливо вспомнил, как рассказывал ему в трамвае о том, что в нашем доме появился хозяин, и он говорил: да-да-да, у нас тоже был, мы потому и перебрались на Штромку; и тогда я ему рассказал об адвокате, который вселился в квартиру под нами, в ней жил впавший в маразм, заблудившийся в собственной жизни, как в лабиринте, старик. Он постоянно подвешивал что-нибудь к дверным ручкам, рисовал на стенах пальцем, как ребенок, совсем за собой не следил, он уже и не говорил почти…

Вот его последнее приключение. Потеряв ключ, старик не мог попасть к себе, и толком объяснить, что случилось, тоже не получалось, — никто не хотел его слушать, даже трех минут подле него не выдерживал: такая старая вонючая одежда у него была! Пришлось догадаться, сварливая соседка, которая прикипела к вони, что шла из-за стенки, смогла разглядеть в его лице проблему: дверь, перед которой он стоял, как поезд в депо, шаря по карманам с чем-то трясущимся в пальцах, — вот по этим трясущимся пальцам, которым не хватало уже привычного бряцанья ключей, она и догадалась… Ломать дверь (так она мне советовала) я отказался, — старик остался на лестничной площадке; соседка ему вынесла стул; сказала, что завтра придет человек из ЖЭКа. Сказала это, скорее, для себя самой, чем ему. Пробурчала. Усадила на стул. Тот послушно сел. Она ушла. Он сцепил руки. Началась ночь. Он так и сидел, смотрел, как тенями чертят ветки, как летит снег. Валил хлопьями, ветер вил ветви… Влетал в окна… Да, снег и ветки, и что там еще?., и что-то, конечно, еще… Все это металось, тени плясали вокруг старика, а он сидел и подвывал, руками взмахивал, как дирижер, или будто отмахиваясь от чего-то. Окна в нашем доме были такие странные, старинные, узкие, с множеством перекладинок, с множеством битых стекол, с осколками и огрызками света, и когда фонари зажигались, отливая на наш дом бледную свою бессонницу, все те перекладинки выкладывали подъезд несметным количеством теней, — получалось он там сидел, точно старый попугай в клетке!

Всю ночь на стуле, а поутру — всем нам в назидание — он показательно околел.