Бастион одиночества

Тебе приходилось вновь и вновь признаваться врагам, что случившееся — сущий пустяк.

У Дилана текли слезы, а в холодное время и сопли. Однажды он даже напустил в штаны. Ему хотелось прокусить себе язык, до того было больно глотать обиду, унижение. Его враги гримасничали, закатывали глаза, не замечали его страданий.

— Мальчик умрет, если ты еще к нему прикоснешься.

— Да все с ним в порядке. Пойдем отсюда.

— Ты ведь никому не скажешь? Мы же просто балуемся. Можешь не бояться нас, приятель.

Дилан беззвучно кивал, беря себя в руки. Ждал, что его похвалят за пересиленное желание расплакаться, за выдержку.

— Ишь ты! А он не такой уж хлипкий для белого. Проваливай отсюда, и побыстрее.

«Белый парень» стало его именем. Он дорос до этого, переступил невидимую черту, стал заметен, как потерянные кем-то деньги. И уже привык отдавать за белую кожу то, что оказывалось в кармане, — доллар, пятьдесят центов.

— Белый парень, поди-ка сюда, есть разговор. — Голова склонена набок, руки в карманах. Один, два, три темнокожих подростка. Или целая группа, и тогда невозможно определить, от кого чего ждать. Глаза, закатываемые к небу, смех. Каждый раз как повторение предыдущего. Тоска и презрение.

Если Дилан не обращал на окрики внимания, продолжал идти своей дорогой, его окликали повторно.

— Эй ты, белый парень. Я с тобой разговариваю, черт возьми.

— В чем дело? Ты что, не слышишь?

Нет. Да.

— Или не хочешь разговаривать?

Безнадежно.

Заканчивалось всегда одним и тем же: Дилан подходил к задирам и выворачивал карманы. В любом случае. Подходил, мучимый позором, под смех и улюлюканье, не дожидаясь, пока кто-нибудь крикнет: «Сейчас получишь у меня, раз не хочешь разговаривать». Это был танец, в котором каждое па состояло из тычков. Назови меня белым парнем и получишь доллар. Я давно этому обучен.

— Поди-ка сюда, я ничего тебе не сделаю. Чего ты боишься, а? Черт! Думаешь, я тебя обижу?

Нет. Да.

Логика отсутствовала. Были только страх и обещания, заманивание в сети.

— Чего ты боишься? А может, ты расист, а?

Я?

Мы притесняем тебя, считая, что имеем на это право; а тебе кажется, что ты выше притеснений и мы должны понять это.

Твой страх заставляет нас доказывать, что ты не прав.

Ловушки подстерегали тебя на каждом углу, где бы ты ни появился. Пара злых мальчишек на твоем пути могли обернуться настоящей пыткой. Бывало, и в самом тихом на первый взгляд, залитом солнцем месте тебя поджидала настоящая катастрофа.

Два голоса сливались в странный хор. Парни разыгрывали этот спектакль друг перед другом, не перед ним. В каждом слове сквозило довольство — третий голос, ответы на вопросы, только испортил бы представление.

— Ты кого-то ищешь? Может, хочешь что-то спросить?

— Да успокойся ты, этот белый — нормальный парень. Не тронь его.

— А какого черта он на меня так вылупился? Может, ты чертов расист, а, парень? Если так, я намылю тебе твою белую физиономию.

— Брось, приятель, он нормальный парень. Правильно я говорю, а? У тебя, случайно, не найдется доллар в долг?

Вот она, суть этого спектакля, главный вопрос, заданный уже миллион раз, миллионом разных способов.

— На что ты пялишься, а?

— Черта лысого ты тут забыл, приятель?

— Хорош таращиться, белый парень, а то получишь.

Вот к чему готовил его Роберт Вулфолк. Он первым дал Дилану почувствовать, что такое позор, научил молчать, будто предвидел, что в будущем ему придется пользоваться этим умением постоянно. О Роберте напоминала каждая стычка — вспышками боли, извращенной логикой, бессмысленными вопросами, всегдашними уверениями, что не сделают ему ничего. И стыдом за свою белую кожу, виноватую во всем.

А
на
что,
черт
возьми,
я
пялюсь?

Если мальчик-крот отрывал взгляд от асфальта, то с единственной целью: посмотреть, нет ли поблизости кого-нибудь из взрослых или знакомых старших ребят, которые смогли бы вызволить его из беды. Например, Мингуса, хотя Дилан не был уверен, хочет ли он предстать перед другом в таком виде. Трясущимся от страха, с горящими от ненависти щеками. Никакой я не расист, мой лучший друг — черный! Нет, ничего подобного он бы не сказал вслух. Никто никогда не говорил, кого считает своим лучшим другом. У Мингуса таких, наверное, был миллион — семиклассников, белых, черных. И потом, мальчик-крот никогда не отважился бы выдавить из себя слово «черный», равно как не сумел бы сказать: «На тебя я пялюсь, урод, что, не видишь?». Так или иначе, Мингуса никогда не оказывалось поблизости. Семи- и восьмиклассники собирались где-то на Корт-стрит, и Дилан, отделенный от них целым кварталом, миллионом лет и миллионом нерешительных шагов, терзался в одиночестве.