Бастион одиночества

Так Дилан наконец попробовал кокаин — в обычный летний день на Дин-стрит. По сути, не произошло ничего особенного. Ему лишь стало казаться, что он окунулся в свою вторую жизнь — ту, в которой он никогда не переставал приходить сюда, в этот дом. Наркотик разлился по нему, унося в иллюзорный мир, сжигая все сомнения.

Утомленное жарой, покрытое потом, как стакан с ледяной водой, тело вдруг стало холодеть изнутри.

Музыка зазвучала на редкость волшебно, когда Барретт включил проигрыватель и поставил «Позволь пойти с тобой на вечеринку» Банни Сиглера. Апельсиновый сок легко смыл какую-то вязкую слизь, внезапно облепившую горло.

— Нравится? — спросил Младший, и его лицо расплылось в улыбке.

— Да, — признался Дилан.

— Отличный кокаин, верно? — спросил Мингус. Он смягчился, голос звучал не так жестко, как будто все, о чем он мечтал сегодня, это чтобы его лучший друг понюхал с ним кокаин.

— Да, — согласился Дилан.

Может, у тебя еще оставался шанс получить прощение. Или же ты смотрел на жизнь чересчур мрачно, тогда как все складывалось вполне успешно. В кармане у тебя лежало кольцо. Ты получал удовольствие вместе с Мингусом и Барреттом, а через каких-то несколько недель должен был отправиться в самый дорогой колледж страны. Одно другому не мешало, и, значит, ты напрасно беспокоился.

Жизнь замечательна, подумал Дилан, и в этот момент в комнату вошел Барретт Руд-старший. Все четверо замерли.

Несмотря на адскую жару, Старший был в костюме. На галстуке поблескивал золотой зажим, в петлях манжет — запонки, из кармана торчал белый платок.

От него пахло цветами — розами.

Мингус как раз склонился над кокаином. Увидев Старшего, он отложил соломинку и потер пальцем нос.

— Так вот чем вы тут занимаетесь, когда меня нет дома, — дребезжащим голосом проговорил Старший. — Приучаете к пороку соседских детей!

— Ступай вниз, старина, — спокойно ответил Младший, не глядя на отца.

— Вы навлечете на этот дом беду, безумствуя тут вместе с белыми.

От этих слов Дилану стало вдруг смешно. Мингус ткнул его локтем в бок.

— А почему ты так рано вернулся? — спросил Младший. — Сестра Паулетта выставила тебя за то, что ты опять ущипнул цветочницу?

— Прости, Господи, моего извращенного сына, его погрязшую во зле душу.

Руд-младший встал с кресла, запахнул халат и прошел мимо отца к раковине.

— Я родился извращенным, старина. Это передалось мне по наследству. Зачем ты так вырядился? Хоть бы галстук ослабил, жара невозможная. Если хочешь, присоединяйся к нам.

— Я благодарю Господа за то, что до этих черных дней не дожила твоя мать.

Младший повернул голову и тихо спросил:

— Благодаришь Бога? Я правильно расслышал? За то, что мама не дожила до этих дней?

— Да.

— И что же Бог тебе на это отвечает?

— Иди к себе, дед, помолись за нас, — негромко произнес Мингус.

— Я молюсь каждую ночь и каждый день, — ответил Старший. — Все дни, под боком у грешников. И только раз в неделю выхожу из своего заточения, чтобы рассказать другим о творящихся здесь безобразиях.

— Иди, — взмолился Мингус.

— Мне хочется кричать об этом на всю округу.

Младший развернулся, схватил отца за лацканы пиджака, тряханул и прижал спиной к стене — все произошло настолько быстро, что Дилан и моргнуть не успел. Оба — и старший, и младший — одновременно издали звук, похожий на протяжный вздох. Спустя несколько мгновений Старшего уже не было в комнате, а Младший вернулся к раковине.

Дилан потупил взгляд, смущаясь, что стал свидетелем этой сцены. Мингус покачал головой и снова взял соломинку.

Биение сердца ощущалось по всему телу: наверное, из-за наркотика.

Музыка продолжала играть, и всем на миг показалось, ничего такого не произошло. Но в следующее мгновение, когда комнату вновь наполнил аромат роз и опять появился Старший, у них возникло ощущение, что он и не исчезал, а секунда затишья им лишь пригрезилась. Однако Старший все же уходил, спускался вниз: об этом свидетельствовало то, что он держал сейчас в руках. В одной — пачка двадцаток, он тут же швырнул их на пол, в другой — пистолет.

Банни Сиглер продолжал петь, ни о чем и не подозревая.

— Поднимать руку на отца — страшный грех, — произнес Барретт Руд-старший. — Об этом говорится в Священном Писании. В свои черные дела ты вмешиваешь и детей, я нашел этому доказательство! У мальчика в комнате полно твоих грязных денег. Ты совершенно потерял стыд, и мне придется кое-чему научить тебя, сынок.

— У Мингуса есть личные деньги, — ответил Младший, спокойно глядя на пистолет.

— Ты должен ответить за то, что учишь детей греху, и за то, что поднял на отца руку.

— Убери пушку, старина.

— Я тебе не старина, а отец, ясно? Пушку я не уберу, она поможет мне вправить тебе мозги.

— Но ты давно-о превратился в старину-у, признай же это. — Это была последняя из пропетых Барреттом строчек, которые довелось слышать Дилану.

Мингус вскочил с дивана и рванул к спальне отца, но на пороге остановился, повернул голову и прокричал:

— Уходи, Дилан!

Он и сейчас о нем заботился.