Бастард де Молеон

— Право же, договорились! Мы сочли бы, что оскорбили вас, отказавшись от столь сердечного приглашения. — сказал Эспэн де Лион. — Надеюсь, вы со мной согласны, мессир Жан?

— Тем более согласен, что мы побеспокоим вас совсем ненадолго, — заметил казначей аббатства Шиме.

— Почему же? — спросил неизвестный рыцарь.

— Утром мы едем в По.

— Верно говорят, всегда знаешь, когда приедешь, не знаешь, когда выедешь, — сказал рыцарь.

— Нас ожидают при дворе графа Гастона Феба.

— И ничто вас не сможет так заинтересовать, чтобы вы задержались на неделю? — спросил рыцарь.

— Ничто, кроме очень поучительной и очень интересной истории, — ответил Эспэн де Лион.

— К тому же я вряд ли смогу не сдержать слова, данного его милости графу де Фу а, — прибавил летописец.

— Мессир Жан Фруассар, недавно в Ларрском проходе вы сказали, что охотно отдали бы аббатство в Шиме тому, кто расскажет вам о приключениях бастарда де Молеона, — продолжал неизвестный рыцарь.

— Как, разве я это сказал? Откуда вам это известно?

— Вы забыли, что я читал «Ave» на могиле Монаха и мог слышать все, что вы говорили.

— Вот что значит бросать слова на ветер, мессир Жан Фруассар, — со смехом заметил Эспэн де Лион. — За них вы поплатитесь вашим аббатством.

— Клянусь мессой, господин рыцарь, — сказал Фруассар, — сдается мне, что я попал в точку: именно вы знаете эту историю.

— Вы не ошибаетесь, — ответил рыцарь. — Никто не знает и не расскажет ее лучше меня.

— Начиная с той минуты, как де Молеон убил Монаха из Лурда, и до того дня, когда он лишился кисти? — спросил Эспэн.

— Да.

— И во что же мне это обойдется? — осведомился Фруассар, который, сгорая от любопытства услышать эту историю, все же начал сожалеть, что пообещал за нее свое аббатство.

— В неделю времени, господин аббат, — успокоил его неизвестный рыцарь. — Да и то вы вряд ли успеете за это время подробно записать на пергаменте все, о чем я вам расскажу.

— Мне помнится, бастард де Молеон поклялся, что никто никогда не узнает этой истории, — заметил Фруассар.

— До тех пор, пока не найдет летописца, достойного запечатлеть ее. Теперь, мессир Жан, у него нет больше причин ее утаивать.

— В таком случае, почему бы вам самому не записать ее? — спросил Фруассар.

— Потому что есть одна большая помеха, — улыбнулся рыцарь.

— Какая же? — поинтересовался мессир Эспэн де Лион.

— Вот такая, — ответил рыцарь, приподняв левой рукой правый рукав платья и положив на стол изувеченную руку с железным зажимом вместо ладони.

— Господи Иисусе! — задрожав от радости, воскликнул Фруассар. — Так, значит, вы…

— …бастард де Молеон собственной персоной, кого также называют Аженор с железной рукой.

— И вы расскажете мне вашу историю? — спросил Фруассар с волнением и надеждой.

— Сразу же после ужина, — пообещал рыцарь.

— Прекрасно, — потирая руки, сказал Фруассар. — Вы были правы, мессир Эспэн де Лион, монсеньер Гастон Феб подождет.

И после ужина бастард де Молеон, выполняя свое обещание, начал рассказывать мессиру Жану Фруассару историю, которую вам предстоит прочитать; мы позаимствовали ее из одной неопубликованной рукописи, лишь взяв на себя труд изменить в повествовании первое лицо на третье.

II О ТОМ, КАК МЕЖДУ ПИНЬЕЛОМ И КОИМБРОИ БАСТАРД ДЕ МОЛЕОН ПОВСТРЕЧАЛСЯ С МАВРОМ, У КОТОРОГО СПРОСИЛ ДОРОГУ, А ТОТ ПРОЕХАЛ МИМО, НЕ ДАВ ОТВЕТА

Чудесным июньским утром 1361 года всякий, кто отважился бы блуждать по равнинам Португалии в сорокаградусную жару, мог видеть, как по дороге из Пиньела в Коимбру едет верхом фигура, за описание которой наши современники будут нам признательны.

Это был не человек, а полный набор рыцарских доспехов, состоявший из шлема, лат, наручей и набедренников, копья в руке и маленького висевшего на шее щита; над всей этой грудой железа развевался султан из красных перьев, над которым сверкал наконечник копья.

Эти доспехи прочно сидели на коне, у которого разглядеть лишь можно было его черные ноги и сверкающие глаза, ибо, подобно своему хозяину, он исчезал под боевой броней, покрытой сверху белой попоной, отороченной красным сукном. Время от времени благородное животное встряхивало головой и ржало, больше из ярости, чем от боли: значит, слепень пробрался под складки тяжелого панциря и нещадно его жалил.

Всадник же прямо и твердо держал стремена, словно прикованный к седлу; казалось, он с гордостью бросает вызов этой жгучей жаре, которая обрушивалась с багрового неба, воспламеняя воздух и иссушая траву. Многие — никто не упрекнул бы их за это в изнеженности — позволили бы себе поднять решетчатое забрало, которое превращало шлем в сушилку, но по уверенному виду, благородной невозмутимости рыцаря было ясно, что он даже в пустыне щеголяет силой своего характера и стойкостью перед тяготами воинского ремесла.