Башня вавилонская

И вообще образцом. Хотя сейчас его вид ласкает взор и слух. Потому что за прошедшие полчаса мальчик ни разу не спросил, что ему теперь делать. И даже — кто он такой.

— Документы я, конечно, посмотрел, — говорит Алваро. — Но большую часть не понял. Понял, что там сказано, но не понял, что это значит. В Новгороде больше отсеивают на входе и меньше в процессе, в оставшихся трех филиалах наоборот… среди этих отсеявшихся больше всякого и вообще всего больше, но вот, кажется, их там не штампуют так, как в Новгороде. Я не вижу, где оно все стыкуется.

— Стыкуется оно в той точке, что подготовка сотрудников служб управления и безопасности для Совета у нас еще существует только милостью Господней, но и той мы слишком беспардонно злоупотребляем. А сами службы еще существуют чудом. — Господин Левинсон вместе с половиной планеты считает, что Антикризисный комитет самое лучшее место для неопознанных взрывных устройств. Правильно считает, в общем — но бомбы вне графика поступают слишком часто. — В прошлый раз у нас то же самое было в армии. Чем кончилось?

— Карибским кризисом…

Выучил словосочетание. И в глазах ужас. Выучил не только словосочетание. В добрые старые времена школы и Черных бригад история с захватом Кубы была для мальчика очередным «преступлением международной олигархии». Бессмысленным словосочетанием. Теперь смысл возник и освоен. Да, это было не преступление, это было много хуже.

— Если совсем кратко, Алваро, твой временный шофер написал мне и Франческо записку следующего содержания: «да, мы принимали уязвимых детей, промывали им мозги и клепали из них штамповку, но промывка выветривается со временем, а штамповка надежна. А там, где этого не делают, четверть отсеявшихся кончает с собой тем или иным способом. Треть отсева и десятая часть выпуска так или иначе оказывается в криминальных структурах. Еще пятнадцать процентов выпуска выгорает уже на работе в первые восемь лет, совсем. Если же взять статистику расстройств…»

— Я видел, — кивает молодой человек, уже совершенно уютно устроившийся за столом и за компьютером. Еще пять минут, и он звонки принимать начнет, благо, навык есть. И, может быть, это и к лучшему. Представит себя идеальным председателем — и всех спасет, утешит, выведет из тьмы к свету. Лучше чем настоящий председатель, который бомбу Левинсона не ожидал и не предвидел. — Я только не понял, — опять говорит он голосом столичного хулигана, забавляется помаленьку сам для себя: — А что, нормальных нет вообще? Вот у нас же есть.

— Есть. Есть приличный процент нормальных выпускников из трех прочих. Около половины от общего числа… Есть те, кто закончил до реформ. Около четверти. Есть выпускники Новгорода. Они годны в дело почти поголовно, только на руководящие должности их ставить нельзя. Первые лет пятнадцать. Наш Максим — почти исключение, но над ним долго работали. Самые лучшие — те, кого с нуля растили для себя компании. Кто начинал с подмастерьев.

— Неправильную я жалобу придумал, — напоказ вздыхает Алваро, улыбается. — Не на ректора надо было жаловаться, а на весь университет. — Там такие чудеса есть в старом статуте. Каждому положено в месяц два бочонка пива и окорок. И до сих пор не отменили. Потому что все у нас так.

В способности к уместным обобщениям гостю не откажешь.

Запах аэропорта молекула за молекулой уходит в воздухозаборники. Становится прошлым.

* * *

Бедный телохранитель, в очередной раз думает Анаит. Сомнительное удовольствие: оставаться на вторых ролях, с приказом не светиться, не привлекать внимания и в основном — с целью передать информацию, если что-нибудь случится. Хорошо еще, что Сон действительно и непритворно спокойный человек. Распоряжение — словно закон природы, что толку переживать, что кирпичи падают именно вниз.

— Позвольте высказать предположение, что у вас шок, — мягко говорит он.

— Нет, шока у меня нет. — К сожалению. Было бы логично, естественно и человечно хотя бы устроить истерику. Хотя бы расплакаться. Нет. Ни малейшего желания, никакой потребности. — У меня есть к тебе несколько вопросов, очень важных. Поможешь?

Вся тошнотворная сцена стала рассыпаться, как только Анаит отошла на пару шагов, на час от стрельбы и воя сирен.

— Конечно же.

Она устраивается на ковре перед видеосистемой. Теперь не имеет значения, кто и что с нее пишет.

— Тогда давай все сначала.

И они смотрят. Вернее, смотрит Сон, а она добавляет в картинку то, что туда не попало, и то, что она считала важным. Как они ждали. Как скрипел снег. С каким детским удовольствием Шварц взрывал шкафы и жег бумаги. Школа. Пятый класс. Праздник непослушания. Как вел ее потом в музей. Как — машинально — погладил витрину. Как было здорово держать себя над кипящим котлом страха. Как было тошно сделаться инструментом убийства с раздеванием. Как вмешалась Лехтинен, которую почему-то, почему-то не убили.

— Я не верю. — закончила Анаит. — Я ничему тут не верю. Он торопился, это все делалось впопыхах, на коленке. Но не настолько впопыхах, чтобы получилось вот так.