Башня шутов

— Surde et mute spiritus ego tibi praecipio, — грозно и приказным тоном повторил склонившийся к брату Деодату Шарлей. — Exi ab eo! Imperet tibi dominus per angelum et leonem! Per deum vivum! Justitia eius in saecula saeculorum! Пусть сила Его изгонит тебя и заставит выйти вместе со всей твоей бандой!

— Ego te exorciso per caracterum et verborum sanctum! Impero tibi per clavem salomonis et nomen magnum tetragrammaton!

Пожирающий мед недоумок вдруг закашлялся, оплевался и усморкался. Шарлей отер со лба пот.

— Тяжелый и трудный есть сей казус, — пояснил он, избегая все более подозрительного взгляда аббата. — Придется применить еще более сильные аргументы.

Несколько секунд стояла такая тишина, что было слышно отчаянное бренчание мухи, которую паук поймал в паутину, растянутую в оконной нише.

— Именем Апокалипсиса, — раздался в тишине уже немного охрипший баритон Шарлея. — Через слова коего Господь поведал то, что наступить должно, и подтвердил сказанное устами ангела, собою присланного, проклиная тебя, Сатана! Exorciso te, flumen immundissimum, draco maleficus, spiritum mendacii!

— Семью подсвечниками златыми и одним подсвечником меж семью стоящим! Гласом, коий есть глас вод многих, говорящим: Я есть тот, кто умер, и тот, кто воскрес, тот, кто живет и жить будет вечно, кто держит в попечении своем ключи от смерти и ада, говорю тебе: изыди, дух нечистый, знающий кару вечного проклятия!

Результата как не было, так и нет. Лица взирающих на все это бенедиктинцев отражали разные, ну очень разные чувства. Шарлей набрал побольше воздуха в легкие.

— Да поразит тебя Агиос, как поразил он Египет! Да умертвят тебя каменьями, как Израиль умертвил каменьями Ахана! Да истопчут тебя ногами и возденут на вилы, как воздели пятерых царей Аморрейских! Да приставит Господь к челу твоему гвоздь и ударит по тому гвоздю молотком, как сделала Сисаре женщина Иаиль! Пусть у тебя, как у проклятого Дагона, лоб вражий и обе руки будут отрублены! И пусть у тебя хвост укоротят по самую задницу твою дьявольскую!

«Ох, — подумал Рейневан, — это скверно кончится. Скверно кончится».

— Адский дух, — Шарлей резким движением простер руки над по-прежнему безжизненным братом Деодатом, — заклинаю тебя Азароном, Эгеем, Гомусом, Афанатосом, Исхиросом, Акодесом и Альмахом! Заклинаю тебя Аратоном, Бефором, Фагелой и Огой, Повелем и Фулем! Заклинаю тебя могущественными именами Шмиеля и Шмуля! Заклинаю тебя наичудовищнейшим из имен, именем могущественнейшего и жутчайшего Семафора!!!

Семафор подействовал не лучше, чем Фуль и Шмуль. Скрыть этого не удалось. Шарлей тоже это видел.

— Жобса, хопса, афья, альма! — заорал он дико. — Малах, Берот, Нот, Берив et vos omnes[196] Хемен этан! Хэмен этан! Хау! Хау! Хау!

«Спятил, — подумал Рейневан. — А нас сейчас начнут бить, а может, и ногами пинать. Сейчас сообразят, что все это бессмыслица и пародия, уж не настолько же они глупы. Сейчас все это окончится страшным избиением».

Шарлей, уже до предела вспотевший и здорово охрипший, умоляюще взглянул на него и подмигнул, совершенно недвузначно прося поддержать, и просьбу свою подкрепил достаточно резким, хоть и незаметным окружающим жестом. Рейневан воздел очи горе, то есть к своду часовни. «Всё, — подумал он, стараясь вспомнить древние книги и беседы с дружески расположенными к нему колдунами, — это все-таки лучше, чем хау, хау, хау».

— Гакс, пакс, макс, — взвыл он, размахивая руками. — Абеор супер аберер! Айе Серайе! Айе Серайе! Альбедо, рубедо, нигредо!

Шарлей, тяжело дыша, поблагодарил его взглядом, жестом велел продолжать. Рейневан набрал в легкие воздуха.

— Тумор, рубор, калор, долор! Per ipsum et cum ipso, et in ipso! Jopsa, hopsa, et vos omnes! Et cum spiritu tuo! Мелах, Малах, Молах!

«Сейчас-то уж точно нас будут бить, — лихорадочно подумал он. — А может, даже и пинать ногами. Сейчас. Через минуту. Через дольку минуты. Ничего не поделаешь. Надо идти до конца. Переходить на арабский. Не покидай меня, Аверроэс! Спаси, Авиценна!»

— Куллу-аль-шайтану-аль-раджим! — рявкнул он. — Фа-анасахум Тариш! Квасура аль-Зоба! Аль-Ахмар, Бараган аль-Абайяд! Аль-щайтан! Хар-аль-Сус! Аль Цар! Мохефи аль релиль! Эль фойридж! Эль фойридж!

Последнее слово, как он туманно помнил, означало по-арабски женский половой орган и не имело ничего общего с экзорцированием. Он понимал, какую глупость делает. Тем сильнее удивил его эффект.

Ему вдруг показалось, что мир на мгновение замер. И тотчас же, в абсолютной тишине, меж застывшей на фоне серых стен tableau[197] бенедиктинцев в черных рясах, что-то дрогнуло, что-то произошло, что-то движением и звуком нарушило мертвый покой.