Башня шутов

в которой Рейневан вместо того, чтобы направиться в Венгрию, едет в замок Бодак. Он этого не знает, но выйти оттуда может не иначе как in omnem ventrus[364].

Они ехали по дороге на Бардо вначале быстро, то и дело оглядываясь, однако вскоре сбавили темп. Кони утомились, да и состояние седоков, как выяснилось, было далеко не лучшим. В седле горбился и постанывал не только Вольдан из Осин, лицо которого было сильно поранено вмявшимся шлемом. Травмы остальных, хоть и не столь эффектные, все же явно давали о себе знать. Охал Ноткер Вейрах, прижимая к животу локоть, и искал удобного положения в седле Тассило де Тресков. Вполголоса призывал святых Куно Виттрам, скривившийся словно после кружки какой-то жуткой кислятины. Пашко Рымбаба ощупывал бок, ругался, плевал на ладонь и рассматривал плевки.

Из раубриттеров лишь по фон Кроссигу ничего не было заметно. Либо ему не досталось так же крепко, как остальным, либо же он умел мужественнее переносить боль. Наконец, видя, что ему все время приходится дожидаться отстающих дружков, Буко решил свернуть с дороги и ехать лесом. Под защитой деревьев можно было ехать медленнее, не опасаясь, что их настигнет погоня.

Николетта — Катажина Биберштайн — за все это время не издала ни звука. Хоть связанные руки и пребывание на луке Губертикова седла должны были ей сильно мешать и причинять боль, девушка ни разу не застонала, не произнесла ни слова жалобы. Она бездумно глядела вперед, и было ясно, что погрузилась в полную апатию. Рейневан попытался было незаметно для других поговорить с ней, но все было напрасно — девушка избегала его взгляда, отводила глаза, не реагировала на жесты, просто не замечала их, а может, делала вид, что не замечает. Так все и шло до переправы.

Через Нису они переправились уже под вечер, не в самом удачном месте, только казавшемся мелким, однако течение тут было значительно сильнее, чем ожидалось. Во время начавшейся суматохи, плеска, ругани и ржания коней Николетта соскользнула с седла и наверняка искупалась, если б не предусмотрительно державшийся поблизости Рейневан.

— Крепись, — шепнул он ей на ухо, поднимая и прижимая к себе. — Терпи, Николетта. Я вытащу тебя отсюда…

Он отыскал ее маленькую узенькую ладонь, пожал. Она ответила тем же. Она пахла мятой и аиром.

— Эй! — крикнул Буко. — Эй, ты, Хагенау! Оставь ее! Губертик!

Самсон подъехал к Рейневану, принял у него Николетту, поднял, как перышко, и усадил на лошадь перед собой.

— Я устал ее везти! — опередил Буко Губертик. — Пусть великан меня ненадолго заменит.

Буко выругался, но махнул рукой. Рейневан смотрел на него со всевозрастающей ненавистью. Он не очень-то верил в пожирающих людей водных чудовищ, якобы обитающих в глубинах Нисы в околицах Бардо, но сейчас многое бы дал, чтобы одно из них вынырнуло из взбаламученной реки и проглотило раубриттера вместе с его рыже-гнедым жеребцом.

— В одном, — сказал вполголоса Шарлей, разбрызгивающий воду рядом с ним, — я должен признаться. В твоем обществе соскучиться невозможно.

— Шарлей… Я обязан тебе…

— Ты многим мне обязан, не возражаю. — Демерит натянул вожжи. — Но если ты вознамерился что-то объяснять, то придержи это при себе. Я ее узнал. На турнире в Зембицах ты пялился на нее ровно теля, потом она нас предупредила о том, что в Стольце тебя будут поджидать. Полагаю, тебе есть за что благодарить ее. Кстати, тебе еще никто не предсказывал, что тебя погубят женщины? Или я буду первым?

— Шарлей…

— Не трудись, — прервал демерит. — Я понимаю. Долг благодарности плюс великий афект, ergo, снова придется подставлять шею, а Венгрия оказывается все дальше и дальше. Что делать! Прошу тебя только об одном: подумай, прежде чем начнешь действовать. Ты можешь мне это обещать?

— Шарлей… Я…

— Я знал. Будь внимателен. На нас смотрят. И погоняй коня, погоняй! Иначе тебя течение унесет!

К вечеру добрались до подножия Райхенштайна, Златостоцких гор, северо-западного отрога пограничных цепей Рыхлебов и Есеника. В лежащем над стекающей с гор речкой Быстрой поселке они намеревались передохнуть и перекусить, однако тамошние крестьяне оказались негостеприимными — не позволили себя ограбить. Из-за охраняющей въезд засеки на раубриттеров посыпались стрелы, а ожесточенные лица вооруженных вилами, окшами[365] и кольями крестьян не вызывали желания ждать от них особого радушия. Кто знает, как все сложилось бы при обычных обстоятельствах, однако сейчас понесенный урон и усталость сыграли свою роль. Первым развернул коня Тассило де Тресков, за ним последовал обычно запальчивый Рымбаба, завернул, даже не бросив в адрес деревни скверного слова, Ноткер фон Вейрах.

— Чертовы хамы, — догнал их Буко Кроссиг. — Надо, как это делал мой предок, хоть бы раз в пять лет разваливать им халупы, сжигать все до голой земли. Иначе они начинают беситься. Благоденствие и достаток все переворачивают у них в мозгах. Ишь возгордились…