Башня шутов

Рядом с подстилкой Исаии, человека молодого и апатичного, прозванного так из-за постоянно цитируемой им книги пророка, стояла вызывающая страх железная клетка, выполняющая роль карцера. Клетка была пуста, а просидевший в Башне дольше всех Фома Альфа не помнил, чтобы кого-нибудь в нее сажали. Опекающий Башню брат Транквилий, сообщил Альфа, монах вообще-то спокойный и очень снисходительный. Разумеется, до тех пор, пока кто-нибудь не выведет его из себя.

Как раз недавно именно Нормальный «раздразнил» брата Транквилия. Во время молитвы Нормальный предался своему любимому занятию – баловству с собственным срамом. Это не ушло от соколиного ока божегробца, и Нормальный получил солидную взбучку дубовой палкой, которую, как стало ясно, Транквилий носил не «для мебели».

Шли дни, помеченные нудным ритмом еды и молитв. Проходили ночи, которые были мучительны и из-за докучливого холода, и из-за хорового, прямо-таки кошмарного храпа постояльцев. Дни перенести было легче. Можно было хотя бы поговорить.

* * *

– Из-за злости и зависти. – Циркулос пошевелил зобом и заморгал гноящимися глазами. – Я сижу здесь из-за злобы человеческой и зависти неудачников-коллег. Они возненавидели меня, поскольку я достиг того, чего им достичь не удалось.

– А именно? – заинтересовался Шарлей.

– Чего ради, – Циркулос вытер о халат испачканные мелом пальцы, – чего ради я стану толковать вам, профанам, вы все равно не поймете.

– А ты попытайся…

– Ну, разве что так… – Циркулос откашлялся, поковырял в носу, потер пятку о пятку. – Мне удалось добиться серьезного успеха. Я точно определил дату конца света.

– Неужто тысяча четырста двадцатый год? – спросил после минуты вежливого молчания Шарлей. – Месяц февраль, понедельник после Святой Схоластики? Не очень-то оригинально, замечу.

– Обижаете, – выпятил остатки живота Циркулос. – Не такой уж я чокнутый милленарист,[423] мистик-недоучка. Я не повторяю вслед за фанатиками хилиастические бредни. Я изучил проблему sine ira et studio на основании исследования научных источников и математических расчетов. Вам знакомы Откровения святого Яна?

– Поверхностно, но все же…

– Агнец отворил семь печатей, так? И узрел Ян семерых ангелов, так?

– Абсолютно.

– Избавленных и запечатленных было сто сорок четыре тысячи, так? А Старцев – двадцать четыре, так? А двум свидетелям дана сила пророчествовать в течение двухсот шестидесяти дней, так? Так вот, если все это сложить, сумму помножить на восемь, то есть на количество литер в слове «Apollion», то получится… Ах, да какой прок вам объяснять, все равно вы не поймете. Конец света наступит в июле. Точнее: шестого июля, in octava Apostolorum Petri et Pauli.[424] В пятницу. В полдень.

– Какого года?

– Текущего, святого. Тысяча четыреста двадцать пятого.

– Таааак, – потер подбородок Шарлей. – Однако, понимаете ли, есть некое небольшое «но».

– Это какое же?

– Сейчас сентябрь.

– Это не доказательство.

– И уже миновал полдень.

Циркулос пожал плечами, затем отвернулся и демонстративно зарылся в солому.

– Я знал, что нет смысла метать бисер перед неучами. Прощайте.

Миколай Коппирниг, вольный каменщик, болтливостью не отличался, однако его сухость и резкость не оттолкнули истосковавшегося по общению Шарлея.

– Итак, – не сдавался демерит, – вы астроном. И вас засадили в тюрягу. Ну что ж, это еще раз доказывает, что слишком пристальное рассматривание неба не приносит пользы и не подобает истинному католику. Но я, уважаемый, еще по-иному взгляну на эту проблему. Конъюнкция астрономии и тюремного заключения может означать только одно: подрыв птолемеевой теории. Я прав?

– Прав в чем? – буркнул в ответ Коппирниг. – В конъюнкциях? Правы, а как же. В остальном тоже. Так что, думается мне, вы из тех, которые всегда правы. Видывал я таких.

– Таких наверняка нет, – усмехнулся демерит. – Но не будем об этом. Гораздо важнее, как нам быть с Птолемеем? Что расположено в центре мира? Земля или Солнце?

Коппирниг долго молчал.

– А не все ли равно, пусть будет, как он хочет, – горько сказал он наконец. – Откуда мне знать? Какой из меня астроном, что я знаю? Я от всего отрекусь, во всем признаюсь. Скажу все, что мне прикажут.

– Ага, – расцвел Шарлей. – Значит, я все-таки попал! Столкнулась астрономия с теологией. И вы испугались?

– То есть? – удивился Рейневан. – Астрономия – наука точная, какое отношение к ней имеет теология? Два плюс два – всегда четыре.

– И мне так казалось, – грустно прервал Коппирниг. – Но реальность оказалась иной.

– Не понимаю.

– Рейнмар, Рейнмар, – соболезнующе улыбнулся Шарлей. – Ты наивен, как ребенок. Сложение двух и двух не противоречит Библии, чего нельзя сказать о вращении небесных тел. Нельзя утверждать, что Земля вращается вокруг Солнца, коли в Библии написано, что Иисус приказал Солнцу остановиться. Не Земле. Поэтому…

– Поэтому, – еще угрюмее прервал вольный каменщик, – надобно руководствоваться инстинктом самосохранения. В том, что касается неба, астролябия и подзорная труба могут ошибаться. Библия же – непогрешима. Небеса…