Басаргин правеж

— Признавайся, корабельщик Беляш, слуга Бачурин из Териберки, — придвинул к себе чистый лист Басарга. — Правду ли сказывал о вине крестьянина сего али напраслину возводил?

— Дык правду, боярин… — дернулся оказавшийся на привязи мальчишка, без одежды ставший вовсе щуплым и крохотным, будто искупавшийся котенок.

— А он сказывает — оговор, — виновато вздохнул подьячий и кивнул.

Веревка натянулась, Беляш завизжал:

— Нет, не надо!!! Это не он, не он! Отпустите, не бейте!

— Чего у вас? — заглянул в пыточную Софоний и, сразу все поняв, крикнул в дверь: — Не признался, Тимофей! С тебя бочонок!

— Мы же не забивались, друже! — вслед за боярином Зориным в пыточную заглянул Заболоцкий.

— Ан все едино ты за своего татя болел.

Потап Рябун застонал, приподнял голову и тут же ее уронил.

— Коли не он, тогда кто? — спросил юного корабельщика Басарга.

— Дык, не знаю-то, не ведаю… Из Териберки я, не здешний. Окромя его, никого-то не знаю! Да и его токмо в церкви-то признал. Вижу, тать идет, каковой-то разбоем командовал… Проследил… — мальчишка заплакал. — Не надо… Не бейте…

— Опять его татем называешь? — опричник стрельнул глазами на палача, тот дернул веревку. Беляш заорал:

— Нет, нет, не он!!! Не называю!

Боярин Заболоцкий тем временем, войдя в пыточную, водрузил на стол полуведерный бочонок, ловким ударом выбил донышко, отхлебнул через край несколько глотков, крикнул:

— Илья, корец принеси!

— Вас, други, то нет вовсе, то много слишком! — не выдержал Басарга, придвинул вино, тоже отпил немного через край, прокашлялся, громко спросил: — Кого покрываешь, маленький негодяй? Сказывай!

— Нет-нет, никого-то! Не бейте! — Согнувшись, паренек уже покачивался на натянутой веревке. — Не знаю-у-у!!!

— Может, Наума Грустного из Кандалакши? Или Никодима Кислоухого? Урсуса-варяга из Умбы? Говори! — Басарга поднялся, подошел ближе, резко дернул веревку: — Покрываешь?! Кого?! Склопича Порьего покрываешь? Шитика-варяга из Порьей губы? Спиридона Соловецкого?

Рябун, постанывая, приподнялся на локте, перевернулся на спину, вскрикнул.

— Лежи тихо, душегуб крепленый, — посоветовал ему боярин Тимофей, черпнул вина, подошел, присел рядом: — На, выпей. Легче будет.

— Кат, кнута ему!

— Не-ет! Не бейте! Я все скажу, все!

— Покрываешь?

— Покрываю!

— Кого?!

— Всех… Покрываю… Не бейте!

— Наума Грустного покрываешь?

— Да!

— Никодима Кислоухого?

— Да!

— Урсуса-варяга?

— Да… — опять захныкал Беляш. — Только не бейте, дяденька!!!

Басарга взялся за перо, стал торопливо записывать показания. Софоний обошел стол, присел на краешек, тихо спросил:

— Ты чего делаешь, друже? То ведь не он сказывает, то ты сам разбойников выбираешь. А вдруг невинных повяжешь?

— Не боись, тех, кого надобно, возьмем!

— Откуда ведаешь?

— А я провидец, — подмигнул ему Басарга.

Потап Рябун издал звук, больше похожий не на стон, а на проклятие. Подьячий поднял голову, встретился с ним глазами. Разбойник зло оскалился.

— Я сюда на сыск приехал, Потап, — сказал Басарга. — И я вас повяжу. Всех. Не сумневайся. — Опричник повысил голос: — Снимай вопрошаемого с дыбы, кат. Ныне с него достаточно.

Поутру собачьи упряжки снова помчались в путь, чтобы сцапать заподозренных в разбое с Порьей губы и из Колвицы. Вместе с опричниками ехал бледный паренек из Териберки, который при указании на найденных Басаргой поморцев согласно кивал:

— Этот! — после чего жертву немедленно вязали и кидали на нарты.

Застенок, приготовленный воеводой для возможных пленных, но пока плотно забитый сеном — пришлось вычищать, сметывая заготовленный для лошадей корм в открытый снегу и ветрам стог. Теперь в застенке было тесно и шумно. Но еще шумнее — на дворе, где постоянно стенали и плакали жены и матери схваченных разбойников. Боярин Оничков морщился и ругался, лишившись привычного сонного покоя, но несчастных не гнал и даже дозволял им греться в людской своего дома. Что поделать — по обычаю, на содержание арестантов казна никогда не тратилась. Есть и одеваться они должны были в то, что принесут родичи или «Бог пошлет»[16]. Так что плачущие под окнами тюрьмы семьи — неизбежная часть любого сыска.

Сыск же тянулся вяло. Крестьянин Никодим Кислоухий от участия в разбое отрекся решительно, указав на то, что до его выселок двинские ладьи не дошли и потому он о них не знал и знать не мог. Спиридон Соловецкий назвал поручителей, что могли подтвердить его поездку в Кандалакшкую обитель аккурат в дни разбоя, солевар Урсус утверждал, что просто проплывал мимо стоянки и на глаза корабельщику попался случайно, Скопич и Шитик даже на дыбе клялись, что не грабили двинцев, а токмо помочь им пытались и бежали в лес вместе с несчастными жертвами. И только то, что в рассказе последних было слишком много путаницы, оставляло надежду на новые подробности.

Спустя неделю подьячий Леонтьев приказал снова доставить на допрос Потапа. Рядом с ним всю дорогу бежала замотанная в какие-то лохмотья баба, воя и скуля. Время от времени она обгоняла мужа и кидалась на колени перед Басаргой:

— Помилуй, боярин! Не убивец-то он! Христом-Богом клянусь! Смилуйся-то, не губи!