Барсуки

– Нам одним против всей машины не выстоять. Нужно подкрепленье звать, чтоб вставали всем миром, и беззубая бабка и беззубое дите... – так говорил Семен, щупая подбородок зараставший бородой.

Тут же было решено послать верховых в Попузино и в Сускию, и в дальнюю Чегодайку, и в ближнюю Малюгу, и в Срединную Дуплю, чудом стоявшую на болоте, и во все окрестные места, где живут, чтоб шли с тем, что первым приглянется глазу. Тотчас, без рассуждений вышли из толпы девятеро назначенных. Уже ждали их у крыльца девять неоседланных коней. Одновременно вскочили люди, одновременно топнули кони, одновременно на девяти концах села бурливой струйкой взбилась ночная пыль.

Заседание продолжалось. Мишка Жибанда достал из кармана смятую тонкую бумагу и вслух читал список всех советских в волости людей. При каждом утвердительном ответе ставил он возле прочитанной фамильи глубокий крест твердым своим ногтем.

– ... Чмелев Пантелей, – тихо прочел Жибанда.

– Есть, – печальным голосом ответил Афанас Чигунов, внимательно глядя в пятнышко на столе.

– ... Васька ему косой пол-лица срезал, – эхом шел толк среди баб.

– Шохин... – строго говорил Жибанда, ставя крестик возле Чмелева.

– Это который же? Двое Шохиных у нас, – как бы невзначай заметил Прохор Стафеев со стороны.

– Двое у меня и записаны... Захар Шохин, а еще Ефим... – пояснил Жибанда, пристальней вглядываясь в бумагу.

– Оба... Оба есть, – сказал Чигунов, не отводя глаз от пятнышка.

И опять эхом откликались бабы:

– ... за окно выскочил об одной штане. В вас, кричит, сознанья нет... а сам все платок к голове прикладывал.

– Он в сени сунулся... – говорила другая, так тихо, словно возле покойника, – а сени-те заперты. Он тоды в подвал залез... А бабы-те, свои же, и кричат: Захарко, выходи, тебя мужики ищут. Из-за тебя-те и нас всех прикончут...

– Это за Зинкин покос ему! – сухо отрезала третья. – Как жил, так и получил...

– Василий Лызлов! – продолжал Жибанда.

– Упустили щенка... Наделает беды, горячка-парень! – угрюмо вставил Лука Бегунов и снова замолчал.

– Видели, к реке бежал. Так в берег и кинулся... – виновато сказал Прохор Стафеев. – Всю осоку сапожищами укатали мужики, искамши... а нет...

В этом месте заседания свалился уголь с лучины и зашипел в воде.

– А вот тут не разберу, – сказал Жибанда, прищуриваясь и поднося листок к свету. – Шурупов Кузьма... был такой?

– Дай я, – сказал Семен, взял листок и прочел: – Муруков Кузьма, правильно.

– Его, как ранили, он было в рожь на четверне пополз... – вспомнил про писаря старый Подпрятов.

– Нашли во ржи-то?... – оборотился к нему Жибанда, не спеша ставить крестик возле писаря.

– Да, нашли... – с ленивым раздражением отвечал Чигунов, для чего-то протирая глаза рукой. Глаза у него, и впрямь, смыкались, точно утомившись видеть столько в один день. – Ты читал бы скорей... чего там размазывать! Дело ясное, из-под топора не уйдешь.

А бабы сообщали подробности Муруковского конца:

– ... старуха-те плакалась: зачем, баит, конечка-те бьете? Себе бы хоть взяли! Конечек-то ровно огуречик кругленькой!..

– Нашла, конечка жалеть! – насмешливо сказала высокая баба.

...Так до конца прочтен был весь длинный список. И везде, кроме Васятки Лызлова и Сереги Половинкина, процарапал Мишкин ноготь глубокие отметинки смерти. И уже подходило заседание к концу – первоначальное напряжение поспало, и слышались разговоры посмелей – когда, совсем неожиданно, вывалил Юда целый ворох папирос на стол, жестом предлагая закуривать.

– Папирос-то откуда достал? – спросил Семен, покачивая головой.

Юда был один из летучих. Невысокий и складный, он имел улыбку хитрую, скользкую и опутывающую, – такою делали ее его темные гнилые зубы. Лицом он был черноват и приятен, усики у него вились сами. Юдой прозвал его летучий Васька Пекин по неизвестным причинам и уже давно. Все время заседания Юда сидел в стороне и похрустывал Сигнибедовские карамельки.

– На обыске нашел, – скромно отвечал Юда, разглядывая собственную, узкую, с длинными пальцами ладонь... – В чейгаузе у них без дела лежали. Одним словом, обчественное достояние.

– Он и баретки достал! – похвалился за Юду один из летучих, коренастый, узловатый парень Тешка, из-под Пензы, подчинявшийся Юде с первого взгляда и с первого же взгляда улавливавший Юдины помыслы. – А баретки-то бабьи! Весь в бабьем ноня...

В самом деле, одет был Юда в бабью поневку, еще не старую, туго перепоясанную кавказским, с серебряными подвесками, пояском. На ногах он имел ту самую пару женских полусапожек, которую оставил Лызлов в запас из присланного на раздачу по волости. Высокие каблуки были еще не сбиты, и ноги Юды неожиданно походили на копыта.

– У меня нога маленькая. Мне лапти все ноги стерли... – недовольно сказал Юда, надгрызая яблоко, вдруг появившееся у него в руках.

– Яблочко-те откуду достал? – покосился Васька Рублев.

– А вон, мамаша дала! – воровато подернулся Юда и кивнул на Анисью Рахлееву. – На, говорит, сынок, яблочко тебе, похрупай!..

– Брешешь, не давала! Сам стащил... – сердито и сдержанно отозвалась Анисья.