Барракуда

Да малышка не послушала, помчалась дальше, только ножонки загорелые сверкали. Жандарм передернул затвор, тявкнул выстрел, ребенок упал, а из-под полотняной рубашки выпали и рассыпались монетки.

При виде мертвой дочки Станислава обезумела. Вырвала из земли камень и с этим камнем, онемевшая, страшная, без единой слезы, пошла на убийцу.

Полицай удивленно смотрел, словно не понимая, но, когда она прошла мимо мертвой девочки, выстрелил. Стрелял он метко, Станислава даже не мучилась, как и малышка.

Единственного сына Антося, шестнадцатилетнего Юзека, убили вместе с остальными. Так погиб последний мужчина из семьи. Из четырех внуков Никодима – четырех внучатых племянников Анны – никто не уцелел. Антоний, отец перебитой семьи, не вернулся с войны, средний погиб в Штуттгофе, двоих младших убили при усмирении деревни.

– И вымер род, как не существовал. От ветви Никодима Бортника после гибели деревни никто не уцелел, – пересказывала хронику соседской семьи старшая из Смольников.

И так перестала существовать деревня, расселившаяся у реки. Несколько женщин, выгнанных с малыми детьми, притулились в соседнем городке, и в страшной нужде, разделяя все беды горожан, дотянули до освобождения.

Женщины с ребенком вернулись в Вигайны, как только прошел фронт. Их дом на песчаном косогоре не сожгли во время усмирения. Им пользовался пост жандармерии у сердитой реки, из-за которой нападали партизаны.

Усадьба сгорела только во время последнего боя, но на пепелище остались остов печки и дымоход. Это было много. Возле дымохода, который они облепили глиной, стала возрождаться жизнь.

Собирались и остальные беженцы. Постепенно плуги уцелевших жертв запахали могилы врагов. Со временем на могилах и жертв, и палачей зазеленела трава, зацвели цветы и поклонилась рожь. Встали в карауле молодые деревца. Воспоминания о погибших стали уходить в прошлое.

А потом американская родственница принялась разыскивать польскую родню.

– Даже по радио их кликали, да в нашем селе на ту пору ни радио, ни электричества не было. Никто из наших сам ничего не слышал. Только из Сувалок приезжал помощник знаменитого адвоката. Потому как адвокат, хотя концлагерь и пережил, но с постели уже не встал и о той весне помер. Но пока дышал, от его имени помощник по делам бегал. Винцентий Барашко его звали. Он потихоньку собирал показания свидетелей и не иначе как выслал за море весточку, что нет больше ни единой кровиночки из всей семьи. Потому что никто никогда больше о них не спрашивал.

– А про Ядьку Бортников-Травников никто не спрашивал?

– Да кому о них было позаботиться? Это ж совсем другой род, по деду своему, что травами лечил, Травниками прозванный. Из них никого на свете не осталось. Всех повыбили, уцелела одна мать с девочкой – от горшка два вершка. Так по сей день судьбина их никому не ведома. Про остальных все понятно: кого при усмирении расстреляли, кого на фронте убили, кто в лагере погиб, кто на принудительных работах помер.

Станислава-то с дитенком (ее тоже Станислава звали) от смерти при усмирении ускользнули, остаток войны в Филиппове переждали, голод и нужду страшную перетерпели. А тут средь бела дня сгинули, и следа не осталось, словно в прорубь их кто кинул. Как и другие, они землянку слепили и собирались зимовать. Хворост из лесу носили, картошку с поля, хотя и страшно было, потому, как мин там осталось тьма-тьмущая.

Люди как люди, каждый свою нужду латал, на других не хватало ни жалости, ни сил, огрубели все, что ремень сыромятный, водой политый, потому что одно горе мыкали. Женщины без мужиков, с детьми и подростками! Несколько дней вообще никто не замечал, что их не видать.

А тут смотрят – из трубы дым не идет, пищу не готовят, так что ж они едят, коли, кроме картошки, ничего у них нет?! Не сырьем же они ее, картоху-то… Может, приболели, думаю. Ведь Ядька-то болявая была хуже всех наших детишек. Они все голодные ходили, но эта хуже всех заморыш. Только голова в золотых кудрях, как кудель.

Заглянула я к ним. Смотрю – в землянке пусто, очаг остыл, чугунок с мерзлой картошкой стоит, тряпье на сеннике разворошено – и никого. Страшно мне сделалось. Зверь, думаю, или человек какой лихой?

– Ну что вы, мама, – вмешалась молчавшая до сих пор мать хозяина. – Пошли они подальше в лес, их на мине и разнесло. Зима пришла, чистые косточки показались, да разве узнаешь чьи? Многие так погибли.

– Но мы всегда знали, кого разнесло! – упрямилась бабка Иоанна. – Правда, никто их не искал, ни сначала, ни потом. За все годы память о них быльем поросла, а кто помоложе, и вовсе не видели последних из рода Травников. Люди постарше вспомнили о них только после объявления в газете про Ядьку… а мне все блазнится, что она тут недавно была.