Барон Унгерн

У Неймана было до восьми тысяч штыков, две с половиной тысячи сабель, 20 орудий, 200 с лишним пулеметов и четыре аэроплана. Остановить эту армаду Циркулинский, естественно, не рассчитывал; его целью было задержать противника, чтобы тыловые службы в Урге успели провести эвакуацию. На реке Харе он решил принять бой, занял позицию и открыл огонь из своей единственной пушки, но пушка была японская, а снаряды к ней — «подпиленные» русские; они не долетали до цели, да еще и не разрывались. Монголы очень надеялись на эту пушку, и когда в ответ на ее бессильные выстрелы два шрапнельных снаряда, «со свистом разрезая воздух, разорвались над сопками, засыпав защитников Богдо свинцовым дождем», они «дрогнули и начали стекаться к лошадям». Скоро закончились патроны в пулеметных лентах, дело дошло до ручных гранат. Монгольский дивизион «распылился», а Циркулинский с оставшимся при нем маленьким отрядом «отступил в порядке» и вернулся в Ургу.

Там монголы только что отметили праздник круговращения Майдари, по традиции завершившийся скачками, состязаниями борцов и стрелков из лука. Лучники расстреливали глиняные головы китайцев, которыми в этом году заменили прежние аполитичные мишени. В монгольской и китайской части города жизнь шла обычным порядком, но в русской колонии тревога перешла в панику.

Комендантство и штаб исчезли, не позаботившись о лошадях даже для офицерских семей, не говоря уж обо всех тех, кто имел основания бояться неумолимо приближающихся победителей. Раздобыть лошадь с телегой было неимоверно трудно, но и таких счастливчиков не выпускали из города. Монголы, отыгрываясь за мобилизации, реквизиции и унижения со стороны русских начальников, требовали предъявить разрешение на выезд. Некоторых при этом «обобрали до верхнего платья включительно». К кому нужно обращаться за этими разрешениями, никто не знал. Богдо-гэгэн был вне досягаемости, министры ни во что не вмешивались и ни на какие просьбы не реагировали. Осторожный Джалханцза-хутухта вообще предпочел переждать смутное время вдали от столицы.

Все доверенные лица Унгерна, включая начальников «тылового» штаба Ивановского и Войцеховича, на автомобилях бежали на восток, оставив штабную канцелярию со всеми документами, но захватив личное имущество и дивизионную казну. Старший врач Клингенберг, в обмен на деньги и драгоценности обещавший ургинским евреям спасение, а потом наводивший на них убийц, увез все награбленное, но бросил на произвол судьбы госпиталь с более чем сотней раненых. Для них не нашлось ни лошадей, ни подвод. Раненые «метались, просили, чтобы их вывезли из города, молили, грозили — все напрасно». Героем этих дней стал все тот же Циркулинский. Он провел эвакуацию госпиталя и, как капитан тонущего корабля, последним покинул столицу вечером 6 июля, когда на окраинах уже появились красные разъезды.

7 июля в Ургу вступили Нейман и Сухэ-Батор. Перед этим начальник дворцовой стражи Богдо-гэгэна, почтительно сообщая о готовности Живого Будды признать Народное правительство, встретил их в десяти верстах от города, как в былые времена встречали пекинских наместников. В тот же день Сухэ-Батор под красным знаменем, сопровождаемый непрерывно трубящим трубачом, со своими цириками триумфально проехал по главной торговой улице Урги, а затем с группой соратников отправился во дворец Богдо-гэгэна. Красноармейцы входили в город не строем, а скромными цепочками тянулись вдоль домов и лавок. Нейман прекрасно понимал, что главная роль в этом спектакле отведена не ему и не его бойцам.

Прежде всего монгольские революционеры сделали то же самое, что четыре месяца назад предпринял Унгерн: спустя три дня после занятия Урги состоялась очередная, третья по счету, коронация Богдо-гэгэна. В отличие от двух предыдущих церемония носила камерный характер и не выходила за пределы дворцового комплекса Ногон-Сумэ, хотя точно так же символизировала избавление хутухты от чужеземцев (теперь не гаминов, а «белых бандитов») и возрождение независимой Монголии. Правда, на этот раз Многими Возведенный был утвержден на престоле в качестве уже не абсолютного, но ограниченного монарха.

Для Унгерна это было крушение мечты о средневековой буддийской теократии со стотысячной современной армией. Его любимое детище, Монгольское государство, ценой невероятных усилий созданное им в походах и сражениях, залог восстановления империи Цинов, ядро будущей Центральноазиатской федерации кочевых народов, плацдарм для борьбы с большевизмом и западным либерализмом, перестало существовать.

2

После боев под Троицкосавском проходит больше месяца. Унгерна никто не ищет, никто не гоняется за ним по горам и лесам Северной Монголии. Он предоставлен самому себе. Лишь изредка в окрестностях его лагеря на Селенге, в хошуне Ахай-Гун, появляются ватаги конных партизан и скрываются после скоротечных перестрелок. Они ведут себя, как собаки, которые нашли логовище медведя и облаивают его, но напрасно: охотника поблизости нет.