Барнаша

От кормилицы возвращался Мозе довольно поздно. Он ввёл это в обычай — раз в неделю, порой два, навещать своих родных в убогом домишке. Кормилица не захотела сделать своё существование более сносным, она противилась его желанию помочь семье со страстью, бывшей чем-то большим, нежели просто упрямство.

— Моше, сыночек, — говорила она в ответ на его уговоры, — я знаю своё место. Он — здесь, среди моего обреченного народа. Даже мои соседи-египтяне здесь бедны и убоги, как я сама. В сердце бедняка поселяется Господь, Он — его надежда. У богатого другая надежда, это — его деньги. Что мне фараоновы чертоги, если здесь, в нашем селении, Бога больше? Выбери, Моше, Бога, и жить будет легче.

Он знал, что Бог обитает здесь, в этих развалинах, но дорога к нему даже для усыновлённого внука фараона закрыта. «Силы за троном» не позволят ему уронить своё лицо. Уронив, он лишится не власти — к ней его не допустят во всех случаях, но самой жизни. Слишком много глаз наблюдает за ним, слишком много ушей прислушивается к тому, что он скажет, и, в конце концов, все они следят за тем, что он сделает. Он не склонялся к тому, чтобы стать жрецом, несмотря на требования фараона. Он просил отсрочки, и чего-то неясного, туманного ждал. Вызывая крайнее неудовольствие дочери фараона, названной матери своей, раз в неделю или два посещал бывшую кормилицу — еврейку.

В этот раз возвращался он довольно поздно. Возле одного из домов заметил городских стражников. Их было трое.

«Ховав, гончар, — пронеслась мысль у Мозе. — Он такой спокойный, молчаливый. Всегда за работой. Прокормить надо многих: мать, жену, Дину, когда-то очень красивую, теперь усталую, состарившуюся в хлопотах, мать четверых детей, из которых трое мальчиков». Стражники вошли в дом.

«А когда-то сам был мальчиком, — вспоминал Мозе. Тогда Ховав был весел и криклив, и чаще улыбался. Вместе росли, пока меня не сочли нужным забрать к фараону. Хорошее было время. Радостное. Однако, что понадобилось в доме у Ховава стражникам?».

Он поближе подошёл к порогу. Все остальные дома в округе казались вымершими. Ни звуков, ни отблесков света. А ведь вечереет, и обычно в это время уже зажигают светильники.

«Чего они боятся? В чем могут быть повинны рабы, знающие одно — работу? Что ищут стражники в домах, где единственное сокровище — вечно голодные, шумные дети…».

А дети действительно шумные. И Дина под стать им, орет и воет. Кажется, ещё один голос, женский. Мать?