Барнаша

Именно в долине Нила, где Ормус служил Амону, когда-то родилось стремление к единовластию. К поклонению одному Богу, который был бы Богом всего египетского народа, живущего на всём пространстве разрозненной, полупустынной страны. Да, неудачная попытка фараона Аменхотепа[151], назвавшего себя Эхнатоном в честь введенного им всеобщего и обязательного единого культа Атона, Бога Солнца, провалилась. И культы старых богов после его смерти были восстановлены, однако мысль не забылась. При том, что её гнали, преследовали как могли, вытравляя из памяти народа всё, что могло касаться Атона. Даже самые влиятельные жреческие группировки не могли сейчас рассчитывать на единовластие. Но мечтать о нём и стараться приблизить возможность такого единовластия — могли.

Ормус был тайным посланником одной из этих группировок в Иудею. Именно там сложилась сейчас возможность ввести культ нового Бога. Иудея — страна, где сейчас сотни фанатиков разного толка бросаются из крайности в крайность, пытаясь найти божественную правду. Страна под властью римлян, ненавидимых народом. Но, в отличие от Египта, это не истощенная тысячелетиями власти фараонов и тирании жрецов земля.

— Ормус, я хочу, чтобы ты понимал, в чём отличие между Египтом и теми странами, куда ты поедешь. И понимал очень ясно, — говорил ему Херихор, прощаясь. Лишь пальмы растут в песке, но большинство плододарящих растений требует от возделывателя благодатной почвы и много воды. Если уподобить Египет почве… то это мёртвая, истощенная почва, как бы ни тяжело было мне в этом тебе признаваться, а тебе — слушать. Мы давно подчиняемся инородным властителям, меняя одного на другого, и это не вызывает в нас восторга, но что страшно — не вызывает и возмущения. Потеряв волю к сопротивлению, мы неуклонно уменьшаемся в численности. Когда-то тысячи тысяч участвовали в праздновании Опет[152] в Фивах. Теперь — едва ли две-три сотни. После того, как здесь побывали ассирийцы, Амон лишился своего высокого положения, никто не хочет восстанавливать разрушенные храмы. Мы подняли Амона на пьедестал, и всё ещё иногда славим его, но тебе ли не знать, что это — лишь видимость. А ведь Амон-Ра не стал другим Богом, и урожай мы продолжаем собирать, только праздновать сбор урожая некому. Мы умираем, Ормус, и умираем не в последнюю очередь оттого, что не объединены одним стремлением, одним Богом, который был бы не только Богом жрецов, но Богом нашего единого народа.

— Однако у римлян тоже множество богов, но они живут, и полмира под ними, завоевателями и господами вселенной!

— Их Боги моложе наших, Ормус. И не отягощены кровью людей в такой мере, как наши. Они тоже гневаются порой, и даже мечут молнии. На то они Боги, чтобы гневаться на нас. Но при всём при этом, Боги римлян светлее и добрее наших. Они очеловечены, Ормус. Римляне строят все храмы на высоких местах, где много тепла и света. А наши Боги так часто прячутся в подземельях и лабиринтах, так угнетающе мрачны. Здесь, в Фивах, всё ещё служат Себеку. И приносят ему человеческие жертвы. Ты участвовал в служении Себеку, не так ли?

Ормус содрогнулся при этом воспоминании. Не крики ужаса и мольбы о пощаде, не каменные давящие своды подземелья, к тому же снижающиеся к месту, где привязанная, извивающаяся жертва ждала своего часа, оставили в его душе самый тяжкий след. Он давно научился убивать, и подземелья были знакомы ему, пусть и ненавидимы. А само мерзкое животное, огромный зухос[153], намертво сцепляющий зубы на теле. Бессмысленный взгляд выпученных глаз, скользкая кожа. А эта тёмная, чёрная в свете факелов вода, куда он утаскивал жертву! Это равнодушие жрецов, посылающих собрата своего в пасть животному, которое не могло быть Богом, конечно, а было только тем, чем было — хищным животным, прикормленным жрецами человеческим мясом.

— Видишь, Ормус, я прав. Мы исчерпали милосердие Бога, единственного Бога — творца, который, конечно, существует. И конечно, не может быть ни Себеком, ни Сетом, убивающим брата своего, Осириса. Ни соколом, ни быком, ни шакалом, нет! Мы истощили свой народ, бесконечно пугая его, обманывая, сбивая с истинного пути. Мы давали ему тысячи ликов одного Бога, каждый из этих ликов называя Богом. И продолжалось это тысячелетия. Теперь уже поздно, говорю я тебе, начинать здесь, в Египте. Но даже если не так, то тем более надо попробовать что-то сделать, опыт пригодится впоследствии. В Риме пришли к мысли о единобожии. Там хотят начать с Иудеи. Они просили послать им того, кто посвящён, кто знает. Я не вижу никого другого, столь подходящего к этой роли, главное — подготовленного.