Барков

Какую же роль в этом театральном действе, по-своему знаменующим государственную мощь Российской империи, единение всех живущих в ней народов, должен был сыграть Тредиаковский? Конечно же, роль придворного пиита. Ведь участвовали же в организации праздника художники Караван и Вишняков, архитекторы Трезини и Бланк. Так что без пиита никак нельзя.

Когда Тредиаковского привезли к Волынскому, то он позволил себе не сразу согласиться сочинить стихи в честь новобрачных. Тогда кабинет-министр и его офицер стали жестоко избивать несчастного поэта. Стихи пришлось написать. В маске и шутовском костюме Тредиаковского привезли к ледяному дому с тем, чтобы он сам продекламировал свои вирши.

Побои, полученные Тредиаковским, были настолько сильны, что он поспешил написать завещание, в котором распорядился книги свои передать в академическую библиотеку.

В 1840 году был казнен обидчик Тредиаковского Волынский — правда, не только за побои, Тредиаковскому нанесенные. Кабинет-министр, некогда в бытность свою губернатором Архангельска проворовавшийся, злоупотреблявший властью во время губернаторства в Казани, писавший доносы на фельдмаршала Миниха, был обвинен в заговоре, в умысле на захват престола. Народное предание окружило Волынского ореолом мученичества, представило борцом с фаворитом Анны Иоанновны Бироном, с немецким засильем в Российском государстве. Так представил его впоследствии и К. Ф. Рылеев, приглашая отца семейства привести сынка к могиле мученика:

Да закипит в его груди
Святая ревность гражданина^[15].

В царствование Анны Иоанновны казни были делом обыкновенным. «Тайная канцелярия, — писал В. О. Ключевский, — работала без устали, доносами и пытками поддерживая должное уважение к предержащей власти и охраняя ее безопасность; шпионство стало наиболее поощряемым государственным служением. Все казавшиеся опасными или неудобными подвергались изъятию из общества, не исключая архиереев; одного священника даже посадили на кол. Ссылали массами, и ссылка получала утонченно жестокую разработку. Всех сосланных при Анне в Сибирь считалось свыше 20 тысяч человек, из которых нельзя было сыскать никакого следа, куда они сосланы»^[16].

Упоминание В. О. Ключевского о несчастном священнике, посаженном на кол, дает основание полагать, что и семья священника Баркова жила в атмосфере доносов и казней. Ее тоже могли коснуться репрессии этого страшного времени. Бог спас.

Когда речь идет о жестокости царствования Анны Иоанновны, пожалуй, надо вспомнить о ее страстном увлечении охотой. Во дворце во всех углах и простенках стояли ружья для того, чтобы она могла из окон стрелять в пролетающих птиц. В Петергофе для императрицы устраивались охоты с высоких повозок. Повозки ставили в центре поляны, окруженной стенами из корабельного полотна. По коридору, также огороженному полотняными стенами, загонщики гнали крупных и мелких зверей — волков и медведей, оленей и кабанов, рысей, зайцев. Ну а императрице оставалось только отстреливать зверье и гордиться своими охотничьими трофеями. Так, в 1740 году чуть больше чем за два месяца царственная Диана-охотница убила 9 оленей, 16 диких коз, 4 кабана, 1 волка, 374 зайцев, 68 диких уток, 16 птиц. Мужественные забавы императрицы не исключали проявлений доброжелательности и кротости. Во всяком случае леди Рондо, жена английского резидента при русском дворе в царствование Анны Иоанновны, описывает ее так:

«Она почти моего роста, чрезвычайно полна, но несмотря на это, хорошо сложена и движения ее свободны и ловки. Она смугла, волосы ее черны, а глаза темно-голубые; во взгляде ее есть что-то царственное, поражающее с первого разу. Когда же она говорит, то на губах ее появляется невыразимо приятная улыбка. Она много разговаривает со всеми и в обращении так приветлива, что кажется, будто говоришь с равной себе; однако же она ни на минуту не теряет достоинства государыни. Она, по-видимому, очень кротка, и если бы была частным лицом, то, так я думаю, считалась бы чрезвычайно приятной женщиной»^[17].

Леди Рондо отмечает и простоту в обхождении «первого любимца ее величества» обер-камергера графа Бирона, и любезность фельдмаршала графа Миниха. Заметив, что «видеть, как такой человек (Миних. — Н. М.) подражает ужимкам щеголя — все равно, что видеть резвость коровы», она пишет своей подруге:

«…Он один из самых любезных кавалеров здешнего двора и когда находится в обществе дам, то старается высказывать веселость и нежность… Если бы вы находились в обществе этого господина, который, судя по газетам, убил тысячу и даже десять тысяч людей, то вы очень удивились бы, увидев, как он, с томными глазами, прислушивается к вашему голосу, потом вдруг схватывает вашу руку и целует ее с восторгом. Но вы удивились бы еще более, заметив, что он считает необходимым обращаться подобным образом со всеми женщинами»^[18].

Ну что же, недаром XVIII век называют веком чувствительности.