Барабаны пустыни

Подходя к нашему дому в один из последних дней рамадана^[13], я неожиданно остро почувствовал, как много Салем значит для меня… Накануне праздника он купил мне новый костюм, младший брат получил множество игрушек, а матери Салем обещал устроить хаджж^[14].

Перекинув через плечо свою сумку и уже выходя из дома, Салем тогда с улыбкой шепнул мне:

— Будь осторожнее на улице. Уже поздно…

И сейчас сквозь сон я чувствую, как шипящая морская пена лижет его сильные руки, добывающие для нас кусок хлеба.

В те дни в нашем доме стоял один лишь деревянный зеленый сундук с медными украшениями и с замком, снабженным колокольчиком. Моя мать всегда бережно хранила этот сундук и складывала в его деревянное чрево самые ценные вещи. Самым дорогим сокровищем в то время для нее был праздничный костюм, который Салем купил себе в конце месяца рамадана: серые, тщательно отутюженные брюки, белая рубашка с отложным воротничком и черные лакированные ботинки.

Той ночью, перед самым рассветом, я увидел, как мать коснулась звонкого колокольчика и ласково положила руку на нарядный костюм Салема. Она бросила на него цветочные лепестки и едва слышно пробормотала какие-то слова. Мой же костюм и одежда малыша были небрежно брошены на пол.

Все жили ожиданием праздника, а я думал только о том, когда же мать положит и мой костюм в полупустой сундук с колокольчиком.

Почти на исходе той ночи я, улыбаясь, вошел в дом с красными от бессонницы глазами и беззаботно бросил матери:

— Счастливого года тебе…

Старуха мать подняла на меня глаза, тяжелые веки не могли скрыть ее тоскливого взгляда:

— Что-то случилось с Салемом, Махмуд…

— Скоро вернется. Ты что, боишься за за него?! — раздраженно бросил я, поглядывая то на зеленый сундук, то на свою одежду, валявшуюся на полу.

Мать с усилием подавила тяжелый вздох, рвавшийся из ее груди. Засыпая, я почувствовал, как ее вздохи, словно тонкое лезвие кинжала, пронзают мое сердце, и это лезвие становилось все шире… Меня разбудил непонятный шум у двери нашего дома и душераздирающие вопли матери. Малыш сидел в дальнем углу комнаты, протирая глаза и стараясь понять, что происходит.

Салема уже положили в комнате, и он грустно смотрел на меня своими выпуклыми глазами, как бы прося прощения за нарушенный праздник. Коричневое лицо его сжалось и было неузнаваемым. Живот Салема показался мне огромной дыбящейся волной. На его босых ногах чернели ногти. Слипшиеся зеленые травинки застряли у него между пальцами.

Крики старухи прерывались причитаниями соседей, с нетерпением ждавших прихода праздника:

— О благословенная ночь аллаха!

— Что-нибудь случилось? Это невыносимо!

— У них перевернулась лодка. О аллах всемогущий!

Взгляд Салема застыл на потолке, но мне казалось, что в них мольба о прощении за испорченный праздник.

С того дня каждый год праздник для нашей семьи тонул в слезах. Зеленый сундук с желтыми медными украшениями был заперт навечно. Ключ от него спрятался в складках старой накидки матери, а в его умолкнувшем пустом чреве печально покоился праздничный костюм Салема.

Все, что в ту ночь осталось нам от Салема, — это его старая, засаленная сумка серого цвета. Его одежда пропиталась запахом рыбы, а в доме застоялся воздух бушующего моря. Остекленевшие глаза Салема, каждая морщинка на его лице и раздувшийся, словно вздыбленная волна, живот, казалось, просили нас о чем-то.

Все мы ощущали присутствие Салема, и его сумка не покидала своего дальнего угла, рядом с дверью, в течение всех праздничных дней… Шум моря доносится до меня из этого прошлого, как что-то темно-зеленое, похожее на ту траву, что прилипла к ногам Салема. Морские волны вызывают в моей памяти его раздувшийся живот, а рыбацкие лодки кажутся ненасытными плавающими могилами, несущими в себе мертвецов и ищущими новых жертв.

Месяц спустя после смерти Салема я почувствовал, что мать как-то выжидающе смотрит на меня. Мой костюм и одежда малыша, грязные, по-прежнему валялись в углу… Зеленый сундук тяжело вздыхал в мертвой тишине дома, и звонкий колокольчик, как всегда, охранял его по ночам. Наконец, вздохнув, старуха сказала мне:

— Мы много задолжали, Махмуд…

Тяжело шаркая, она сделала несколько шагов и снова взглянула на меня, точно сомневаясь, что я расслышал ее слова. Потом она подошла к тому месту, где лежала старая сумка, достала из нее сеть, иглу и остаток ниток и уселась в освещенном углу под окном зашивать огромные дыры в сети.

С того дня я сам испытал вкус моря. Морская волна лизала мне уши, мои соленые от пота и моря руки тянули сеть, чтобы добыть хлеб для старухи матери и моего младшего брата. Ни разу, однако, мне не довелось пережить того, что пережил Салем в ту праздничную ночь, когда он, наверное, мечтал достать под звон колокольчика свой костюм и надеть его утром на праздник.

Каждый раз наступающий праздник смотрел на меня блестящими глазами моей матери, плакавшей у зеленого сундука и не осмеливавшейся приоткрыть его. С того момента, как навсегда закрылись глаза Салема, мы больше не знали праздника!