Бауер стоял, не двигаясь, и думал. Он уже шагнул одной ногой за порог вестибюля и стоял, глядя на Уолли, задумавшись без мыслей, медленно погружаясь в пустоту. Он тщетно боролся, пытаясь выплыть, и медленно погружался в море пустоты. Потом безнадежно махнул рукой и вошел в вестибюль.
Уолли вошел вслед за ним.
— Ну так как же? — спросил он. — Договорились?
— Куда вы лезете? — крикнул Бауер. — Убирайтесь отсюда!
— Мне нужно знать.
— Это мой дом, уходите отсюда. Уходите, говорят вам.
— Все, что нам от вас нужно — это чтобы вы указали какое-нибудь место, где найти вашего хозяина.
Бауер умоляюще поднял руки. На лице у него было отчаяние.
— Я бы хотел, чтобы было такое место на свете, куда я бы мог скрыться хоть на минуту, где бы никто за мной не гонялся, не цеплялся, не травил меня, — сказал он.
— Об этом я и говорю. Я помогу вам. Те люди устроят это для вас, и вы сможете уйти, куда вам вздумается. Вы будете свободны, будете делать все, что захотите.
— Нет, — сказал Бауер. — Я этого не сделаю. Никогда не заставите меня это сделать. Никогда. Никогда, лучше умру.
— Да что сделать?. Что, по-вашему, должны вы сделать?
Бауер повернулся и вошел в дом. Ему хотелось убежать от этого нового страха. Это был предельный, непознаваемый страх, который все время выискивала его злая воля! Наконец Бауер его обрел, и первым побуждением его было бежать, но он сдержал себя. Он принудил себя не перескакивать через две ступеньки.
Когда Бауер вошел к себе в квартиру, там все дышало сном. Вход был через кухню, и Бауер остановился среди мрака, тишины, запаха пищи, и внезапно почувствовал, что очень голоден. Последний раз он ел еще до налета, в понедельник, а сейчас было уже утро вторника — беспросветное утро второго дня второй недели декабря 1934 года!
Бауер зажег свет, подошел к окну и, перегнувшись через подоконник, взял с пожарной лестницы бутылку с молоком и немного печенья из жестяной коробки для хлеба. Он пил прямо из бутылки, выпил почти все молоко и съел почти все печенье. Пил он жадно, большими глотками, и в тишине слышно было, как молоко булькает у него в горле. Он вытер рот рукавом. Потом подошел к раковине смыть прилипшие к рукам крошки, Он открыл кран с горячей водой и терпеливо ждал, пока пойдет вода потеплее. Он стоял, глядя в раковину и чувствуя, как в нем шевелится страх. Страх копошился в мозгу, заползая во все извилины, источая ненависть, как хорек запах. На дне раковины из решетки торчали счистки овощей и мякоть выжатых апельсинов. Выжимки лежали там, должно быть, еще с утра, когда для детей выжимали сок.
«Вот, полюбуйтесь!» — подумал Бауер. И проговорил вслух:
— Чертова неряха, растрепа! — Он сердито посмотрел в сторону спальни и увидел, что жена сидит на стуле у самой двери.
Она ничего не сказала, только посмотрела на него.
Бауер взял лежавшее на краю раковины скомканное полотенце и смахнул в раковину крошки. На полотенце тоже налипли очистки, и он сердито смыл их под краном. Ненависть закипала в нем. Наконец, она хлынула через край и излилась в словах.
— Хочешь знать, где я был? — спросил он.
— Я рада, что ты хоть жив.
— Я шлялся с бабами, лишь бы не возвращаться в эту грязную дыру! — Он показал на раковину. — Посмотри. Тебе лень пальцем шевельнуть, — эта раковина, должно быть, не чистилась ни разу, с тех пор как мы сюда переехали.
— Очень рада, что ты развлекался, пока я сидела тут и ждала тебя.
Кэтрин встала и подошла к двери в ванную комнату в углу кухни. Она уже собралась ложиться спать, и на ней был ситцевый халат, из-под которого выглядывала ночная рубашка.
Бауер ополоснул бутылку и поставил ее под раковину. Кэтрин прошла мимо него, не сказав ни слова, шаркая ночными туфлями. Остановившись на пороге детской, она напомнила мужу, чтобы он не забыл выключить свет, и ушла.
На столе лежал ранний выпуск утренней газеты. Ну да, подумал Бауер, так оно и есть. Она выходила искать его. Забежала к миссис Аллан и растрезвонила все, что только могла, о его личных делах; теперь через несколько дней прядет полицейский и сообщит ей, что все в порядке: ее муж не убит и не сбежал от нее — он просто-напросто был арестован. Вот она все и узнает. Узнает, что его арестовали, и уже не в первый раз.
Он не рассказал жене ни об одном из налетов. Ну и пусть теперь узнает, думал он. Пусть видит, что ему приходится терпеть, чтобы кормить ее.
Он не собирался посвящать ее в свои дела, но, в конце концов, ему наплевать, пусть узнает. Ведь это она виновата во всем. Да разве он пошел бы когда-нибудь на такую уголовщину? Все ведь только ради нее. Она втравила его в это, — пусть она и не говорила ничего, все равно она была вместе с теми, кто гонялся за ним и цеплялся; она и дети — они были вместе с теми, кто не давал ему ни минуты покоя.
Мысли жгли Бауера. Страх снова закрался к нему в мозг, калеча хилые ростки любви. Как дикий зверь, который, продираясь сквозь чащу, топчет, разрывает когтями растения, преграждающие ему путь, и ненавидит их, и пугается, и пугается своего страха и своей ненависти к ним, — то же творил и страх в мозгу Бауера.