Банда

И вот этот абажур, новый еще, яркий, освещал круглый стол, людей, собравшихся за ним, молодых еще людей, живых еще и радостных. Ныне эта же самая пластинка пылилась где-то на чердаке, выгоревший, отсыревший абажур висел на том же месте, а дом — потемневший от лет, давал, давал все-таки представление о прежней Немчиновке, о прежней жизни, о той любви и тех надеждах, которыми жили люди в тридцатых, сороковых годах прошлого века…

Нет их больше, нет их больше, нет их больше…

Рассеялись по белу свету, а многие здесь же рядом, на соседнем Ромашковском кладбище лежат себе тихо и неподвижно, будто ждут, будто ждут, когда снова ярко и зовуще вспыхнет красный абажур с кистями, и кто-то сдует пыль со старого патефона, сдует пыль с хриплой пластинки, и зазвучит смазанный голос Лещенко, того еще Лещенко, и им можно будет наконец подняться, отряхнуть с одежды, лица, рук комья сырой земли и знакомой дорогой вернуться из Ромашкова в Немчиновку и собраться на чашку чая за знакомым круглым столом, под красным абажуром с кистями…

Но нет, не будет, не будет этого, не будет никогда…

Из дома на небольшое крыльцо вышел улыбающийся старик с палкой. Он ничего не говорил, стоял молча, неподвижно, только улыбался и, видимо, просто ждал, когда его увидят, когда на него обратят внимание.

— Иван Степанович! — неожиданно заорал Халандовский, увидев наконец старика. — Что ж ты молчишь?!

— А чего говорить-то? Я здесь, вы здесь, значит, все в порядке, значит, жизнь идет своим ходом.

— Гостей примешь?

— А куда ж я денусь…

— Место найдется?

— Как не найтись… Дом-то пустой.

— И музыка будет? — продолжал куражиться Халандовский.

— Если привезли, значит, будет. Как же без музыки-то…

— Ты говоришь — дом пустой, — спохватился Халандовский. — Что, никого не осталось?

— Никого, Аркаша, никого… Да и я, похоже, ненадолго задержался…

— Не надо, Иван Степанович! Не надо, — строгим голосом проговорил Халандовский. — Так нельзя.

— Не буду, — вздохнул старик. — Проходите в дом-то… Чего тут толочься.

— Спасибо, пройдем. — Халандовский, ухватив Пафнутьева за рукав, подволок к старику. — Знакомься, Иван Степанович, это потрясающий человек, необыкновенного мужества и порядочности. Его зовут Павел Николаевич. А фамилия ему — Пафнутьев.

— Очень рад… Иван Степанович. — Старик протянул руку, и Пафнутьев с удивлением обнаружил, что его первые впечатления были ошибочны — рука оказалась необыкновенно сильной и твердой.

— А это наш юный друг Андрей. Тоже замечательный человек. Как говорится, без страха и упрека. Я совершенно уверен — вы понравитесь друг другу.

— Уже, — сказал старик, продолжая улыбаться широко и беззлобно.

Когда Пафнутьев прошел наконец на веранду, он с удивлением увидел, что стол почти накрыт — Халандовский легко и весело опорожнил сумки, прихваченные в пафнутьевской обесчещенной квартире.

Тут же за круглым столом под абажуром с кистями и расселись. За этим столом легко могли бы поместиться и еще четверо, но поскольку их не было, то и четверым не было пустовато.

— Как доехали? — спросил старик, соблюдая законы гостеприимства.

— Спасибо, хорошо, — ответил Халандовский. — А у тебя как здоровье?

— Тоже ничего… Держусь.

— Глоточек виски?

— Не откажусь. Надолго?

— Дня на два, на три… А там видно будет. Андрей вот может задержаться подольше… Да, Андрей?

— Как получится.

— Живите. — Старик сделал широкий жест рукой, давая понять, что гости вообще могут остаться навсегда.

— Будем живы! — Халандовский поднял свою стопку.

— Дай бог, — откликнулся старик и одним махом выпил свою долю. Посидел, помолчал. — Самогоном отдает. А вообще — ничего.

— А самогоном не балуешься? — спросил Халандовский.

— Отбаловался.

— И правильно. Не надо. Пусть другие. Которые еще не напились. Которым еще пить и пить.

— И на здоровье, — ответил Иван Степанович.

— Побудем мы у тебя маленько, а?

— Побудьте, — спокойно ответил старик.

— Гости часто навещают?

— Нет.

— Редко? — продолжал допытываться Халандовский.

— Вообще не навещают. Некому.

— Какой-то ты усталый, Иван Степанович.

— Я не усталый. Я старый.

— Ну хоть нас-то ты немного любишь?

— Немного есть. — Старик помолчал, глядя в пространство сада, что-то взял со стола закусить, потом успокаивающе похлопал Халандовского по руке. — Не переживай, Аркаша. Я в порядке. Раньше как выпивка действовала… Песни, пляски, женщины… Да? А сейчас хочется сесть в уголок и затаиться. И затаиться, — повторил Иван Степанович, словно проверяя себя, утверждаясь, что все сказал правильно.

— Мы не будем буянить. У нас сегодня тихие игры. Можно даже сказать — задумчивые. Павлу Николаевичу надо с одним человечком поговорить. — Халандовский кивнул в сторону Пафнутьева.

— Надо — значит, надо.

— Тихий уголок найдется?

— А здесь все уголки тихие. Выбирай.

— Я заметил у тебя в саду, под яблоней… Столик, скамейка, не возражаешь?

— Беседуйте. — Старик опять сделал широкий жест рукой. — Была бы польза.