Баллада о дипкурьерах

— Вот и я чадру опустила — иначе сгоришь. Я где— то слышала восточную пословицу о пустыне: это земля, над которой обгорают крылья птиц. Здесь то же самое. Ты не видишь рабата, Аршак?

Хотелось скорей укрыться под глиняными крышами дорожного пристанища.

Аршак первым увидел его:

— Караван-сарай!

Рейснер поправила его:

— Рабат.

Она считала, что «рабат» здесь наиболее подходящее название. Аршаку же было привычней «караван-сарай», впервые услышанное ещё в Кушке.

Лариса Рейснер начала объяснять разницу между рабатом и караван-сараем.

Узнав, что «сарай» — слово турецкое и означает «дворец», Аршак рассмеялся.

— Дворец? Что же ты, Лариса Михайловна, не сказала мне этого раньше? Выходит, что я из богатого рода: у моего отца было два сарая: в одном жила семья, в другом — ишак. Видишь, даже ишака держали во дворце!

Оба рассмеялись.

Баратов и Рейснер во двор рабата въезжают через нишу в толстой глиняной стене — стены ограждают прямоугольником каждый караван-сарай. С внутренней стороны такого дорожного пристанища — арочные кельи. В потолке — дыра, через которую выходит дым костра. Во всю длину кельи — метров пять-шесть — стойла для верблюдов, лошадей, мулов. Люди, животные — все под одной кровлей. На земляной пол брошены кошмы: их специфический запах отгоняет скорпионов, пауков, верблюжьих клопов. Войдя в полутёмную прохладную келью рабата, Рейснер устало опустилась на землю, прислонилась спиной к глиняной стене. Она сидела неподвижно, молча, закрыв глаза.

Аршак хлопотал с лошадьми, поклажей, едой. Протянул своей спутнице пиалу с кумысом.

— Лучший напиток в дороге. Сил прибавляет.

— Меня замучил этот Гиндукуш. Тропки извиваются так, что голова идёт кругом, плоскогорья такие, что только лошадь находит надёжный переход, обрывы такие, от которых темнеет в глазах… Адские подъёмы, сумасшедшие спуски… И всё время не хватает воздуха — хватаешь его ртом, как рыба, вытащенная из воды… Гин-ду-куш… Гиндукуш — это имя дьявола!

— Я тоже так думаю, джан Лариса Михайловна. Гиндукуш — это дьявол!

Рейснер открыла глаза, взяла пиалу и жадно, не отрываясь, выпила кумыс.

На ужин заказан плов из курицы. Курица зарезана, но афганец выбрасывает её, брезгливо морщась.

— Странно, они ведь едят кур, — замечает Рейснер.

Аршак тоже в недоумении. Он бежит к афганцу в чём дело? Афганец сказал, что это «плохая» курица, её нельзя есть: когда резали, она высунула язык.

Зарезали другую курицу.

Вскоре над котлом поднялся ароматный пар: готовился плов.

Лариса Михайловна достала книгу из сумки, притороченной к седлу. В сумке было много книг: русские, немецкие, английские.

— Эх, мне бы научиться книжки читать на разных языках, — произносит Аршак.

— Научишься. Не всё ж тебе в седле сидеть. Пойдёшь учиться.

… Тянется бесконечная тропа, как восточная песня.

И поётся в ней о нашествиях кочевников, о тех, кто вытоптал эту тропу за сотни и сотни лет, поётся о легенде, будто Александр Македонский в самом непроходимом месте взмахнул мечом, рассёк скалу надвое, открыв путь своим полчищам… Сколько видела, сколько знает молчаливая тропа, по обочинам которой белеют человеческие и лошадиные кости…

Лариса Рейснер и Аршак Баратов то молчат (каждый занят своими думами), то оживлённо беседуют. О чём? Об эмире, о кочующих племенах, об эмирше и её служанках с колокольцами у щиколоток (о восточная недоверчивость!), об англичанах, о вершинах Гиндукуша в белых снежных чалмах… Да разве перечислить всё, что переговорено за долгие дни! Вспоминали и родные места, и штурм Зимнего дворца, и Смольный, говорили о судьбах народов Востока и о мировой революции… Оба верили, что скоро, очень скоро прогремит по планете мировая революция, сметёт эксплуататоров, освободит угнетённых… Лариса Михайловна, покачиваясь в седле, говорила:

— Мировая революция разбудит и Восток, который пока спит, как в этих стихах. — И она декламирует:

Посмотри: в тени чинары

Пену сладких вин

На узорные шальвары

Сонный льёт грузин;

И, склонясь в дыму кальяна

На цветной диван,

У жемчужного фонтана

Дремлет Тегеран.

Она умолкает, слушая эхо ущелья.

— Сама сочинила? — спрашивает Аршак (он знал, что Рейснер пишет стихи).

Лариса Михайловна дотронулась рукой до плеча Баратова:

— Если бы я написала такие стихи, я бы смогла спокойно умереть.

— До мировой революции?

— Вот разве что ради неё я осталась бы жить. А стихи сочинил Лермонтов. Слышал о нём?

— А как же! Михаил Юрьевич. Его в Пятигорске убили. Но вот стихи эти не слыхал. Прочитай ещё раз, Лариса Михайловна.

Вдали показался плоскокрыший жёлтый глиняный прямоугольный рабат — последний привал перед советской границей.

Аршак Баратов спрыгнул с лошади, помог Ларисе Михайловне сойти на землю. Задал лошадям корму. Поужинали. Чувствует — устал здорово. Потому что все ночи не спал как надо. Один глаз спит, второй начеку.