Балканский венец

Ниро Вульф натурализовался в США, завел домик с орхидеями и только будучи потрясен до глубины души стучит кулаком по столу и орет на непонятном языке, «на которым в детстве разговаривал с Марко Вукчичем». Наследник престола таинственной Герцословакии, хоть и собирается вместе с английской женой на историческую родину, на страницах книги свое намерение не осуществляет. Даже некто (нечто), названное Брэмом Стокером Дракулой, покидает отеческие гробы в погоне за викторианской кровушкой. И, разумеется, терпит фиаско – англосаксы не из тех, из кого можно невозбранно делать доноров, они и сами могут присосаться не хуже иного вурдалака.

Кстати, далеко не все помнят, что Алексей Константинович Толстой взялся за вампиров задолго до Стокера. В «Упыре» действуют перебравшиеся в Россию потомки дунайских злодеев, а в «Семье вурдалака» рассказчик оказывается среди сербов – «этого бедного и непросвещенного, но мужественного и честного народа, который, даже и под турецким ярмом, не забыл ни о своем достоинстве, ни о былой независимости ». За независимость уже своей родной Болгарии рвется сражаться смертельно больной Инсаров, герой тургеневского «Накануне». Добровольцем на Балканы отправляется и потерявший Анну Вронский, но ни как он воевал, ни как погиб, читатель не видит. Уехал – и все. Не он первый, не он последний.

Тогда, в 1875–1876 годах, славянское население Османской империи восстало. Дело шло к очередному витку партизанской войны, но вмешалась Россия. Сначала просто собирали деньги и медикаменты, затем в сербскую армию вступили семь тысяч русских добровольцев во главе с покорителем Средней Азии генералом Михаилом Григорьевичем Черняевым, который принял сербское подданство для получения должности главнокомандующего Сербии. После некоторого колебания склонился к вмешательству и Александр II.

Балканская кампания 1870х годов всколыхнула общество, но литературу в отличие от живописи затронула не слишком. Зато сейчас «балканика» становится популярной, книжный рынок стремительно пополняется новинками самого разного толка. И тут «Балканский венец» оказывается наособицу. Это не исторический детектив, не похождения лихого попаданца, не вампирский ужастик (хотя и мистики, и вурдалаков в книге хватает) и даже не политический триллер конспирологического толка. Тем не менее аналог «Венцу» имеется. Это «Гузла», литературная мистификация Мериме, расширенная Пушкиным за счет подлинных сербских песен и, видимо, собственных имитаций. «Передайте г. Пушкину мои извинения,  – писал Мериме. – Я горжусь и стыжусь вместе с тем, что и он попался, и пр. ».

Литературоведы и критики до сих пор гадают, в самом ли деле Александр Сергеевич обманулся или действовал по любезному ему принципу «обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад». Зато точно известно, что французский литератор лукавил, утверждая, что написал книгу за пятнадцать дней. На самом деле он занимался этим семь лет, и сюжеты взяты отнюдь не с потолка. Да и еще один славянин, «Мицкевич не усумнился… в подлинности сих песен» . Пушкин же превратил «Гузлу» в уникальный поэтический цикл..

«Пушкин стремится смотреть не со стороны, а изнутри, не оценивать, а реконструировать. Этот угол зрения резко меняет все этические и эстетические оценки; дикость, невежество, извращенная жестокость воспринимаются как естественное состояние, норма жизни. Здесь Пушкин выходит к важнейшему выводу о социальноисторической обусловленности этических и эстетических норм. У каждой эпохи своя мера дозволенной жестокости, свое представление о героизме и т. д. Допустимо сопоставлять эти разные измерения одних и тех же понятий, но недопустимо оценивать людей и события одной эпохи по меркам другой. Пушкин сознательно устраняет эти другие мерки – свои и своей эпохи, чтобы реконструировать именно другое сознание, воспринимающее мир в другой системе ценностей».