Bal Macabre

Однако они на короткой ноге друг с другом, старался я сообразить, вер... вероятно он уже давно здесь, вот этот-этот, это трико.

Потом я посмотрел на горбуна, сидевшего направо от него, и его взгляд встретился с моим. Он был в белой лакированной маске и вытертом светло-зеленом камзоле, совершенно изодранном и покрытом заплатками.

С улицы!

Его смех был похож на журчащий рокот.

"Crotalus! - Crotalus horridus", - вспомнил я слово, слышанное мною в школе; я не помнил его значения, но я вздрогнул, когда тихо произнес его.

Вдруг я почувствовал, что пальцы молодой женщины трогают мое колено под столом.

"Меня зовут Альбина Вератрина", - прошептала она, заикаясь, словно желая сообщить тайну, когда я взял ее за руку.

Она близко придвинулась ко мне, и я неясно вспомнил, что это она вылила когда-то стакан шампанского мне на манжету.

От ее платья исходил такой острый запах, что при каждом ее движении мне хотелось чихнуть.

"Ее, конечно, зовут Гермер, фрейлейн Гермер, вы знаете", - сказал доктор Циттербейн громко.

Тогда акробат засмеялся коротким смешком, посмотрел на нее и пожал плечами, словно хотел в чем-то извиниться.

Мне он был противен. У него на шее были кожные перерождения шириною в ладонь, как у индюка, но похожие на брыжжи, окружавшие всю шею, белесые.

Трико его было бледно-телесного цвета и болталось на нем сверху до низу, так как он был узкогрудым и худым. На голове у него была светло-красная шляпа с белыми крапинками и пуговками. Он встал и начал танцевать с какой-то женщиной, у которой на шее было ожерелье из крапчатых ягод.

"Разве вошли еще новые женщины?", - спросил я лорда Гоплеса глазами.

"Это Игнация - моя сестра", - сказала Альбина Вератрина и, произнося слово "сестра", она подмигнула уголками глаз и истерично засмеялась. Потом она вдруг высунула мне язык, и я увидел, что на нем была сухая, длинная красная полоса и мне стало страшно.

Это похоже на последствия отравления, подумал я про себя, почему у нее красная полоса? - Это похоже на отравление.

И снова я услышал музыку, словно издалека:

"Одна лишь Клара

Мне в мире па-ра"

и, сидя с закрытыми глазами, знал, что все кивали в такт головою.

Это похоже на отравление, снилось мне, - и я проснулся, вздрогнув от холода.

Горбун в зеленом, покрытом пятнами камзоле держал на коленях уличную девку и сдирал с нее платье дрожащими, угловатыми движениями, как бы в пляске св. Витта, словно следуя ритму неслышанной музыки.

Потом доктор Циттербейн встал с большим трудом и растегнул ей на плечах платье.

............................................

"Между одной секундой и следующей есть всегда граница, но она лежит не во времени, ее можно только мыслить. Это петли, как в сетке, - слышал я голос горбуна, - и если даже сложить эти границы, еще не получится времени, но мы все же мыслим их, - один раз, еще раз, еще одну, еще четвертую.

И когда мы живем только в этих границах и забываем минуты и секунды и не знаем их более, тогда мы умерли, тогда мы живем в смерти.

Вы живете пятьдесят лет, из них десять лет у вас крадет школа: остается сорок.

И двадцать пожирает сон: остается двадцать.

И десять - заботы: остается десять.

И пять лет идет дождь: остается пять.

Из них вы четыре проводите в страхе перед "завтра"; итак, вы живете один год - может быть!

Почему вы не хотите умереть?!

Смерть хороша.

Там покой, всегда покой.

И никаких забот о завтрашнем дне.

Там безмолвное настоящее, какого вы не знаете, там нет ни ранее, ни позднее.

Там безмолвное, настоящее, какого вы не знаете! - Это те сокрытые петли между двумя секундами в сети времени".

............................................

Слова горбуна пели в моем сердце; я взглянул и увидел, что у девушки спустилась рубашка и она, нагая, сидит у него на коленях. У нее не было грудей и не было живота, - только какой-то фосфоресцирующий туман от ключицы до бедра.

Он схватил руками этот туман, и что-то загудело, словно басовые струны, и с грохотом посыпались куски известкового камня.

Вот какова смерть, - почувствовал я, - как известковый камень.

Тогда медленно, как пузырь, поднялась середина белой скатерти, ледяной ветер подул и развеял туман.

Показались блестящие струны, они были натянуты от ключицы к бедру девки. Существо - наполовину арфа, наполовину женщина!

Он играл на ней, так снилось мне, песнь о любви и любовной язве, и вдруг эта песнь перешла в какой-то странный гимн:

В страданья обратится страсть,

На благо не пойдет она,

Кто страсти ищет, страсти ждет,

Найдет лишь скорбь, отыщет скорбь:

Кто страсти никогда не ждал,

Не будет скорби знать вовек.

И при этих стихах у меня появилась тоска по смерти, и я захотел умереть, но в сердце встала жизнь, - как темное стремление. И смерть, и жизнь стояли грозно друг против друга; зто столбняк.

Мои глаза были неподвижны; акробат наклонился надо мной, и я увидел его болтающееся трико, красную покрышку на его голове и брыжжи на шее.

"Столбняк", - хотел прошептать я и не мог.

И вот, когда он переходил от одного к другому и испытующе смотрел нам в лицо, я понял, что мы парализованы: он был, как мухомор.