Байрон

Как бы вторя Байрону, историк Маколей говорит: «Я не знаю более комического зрелища, нежели английское общество в те дни, когда наступает периодический пароксизм моральной судороги. Вообще, увоз чужих жен, разводы и семейные ссоры происходят в Англии мирно, не обращая на себя ничьего внимания. Мы, англичане, читаем о случившихся скандалах, поговорим в течение суток и навсегда о них забываем. Но вдруг, на шестой или на седьмой год наша проснувшаяся добродетель продирает глаза и становится воинственной. Мы терпеть не можем в эти минуты, чтобы законы религии и нравственности попирались в отношениях между супругами. Мы считаем себя обязанными строить крепости против натиска порочных страстей. Мы внезапно желаем манифестировать и декларировать всему миру, какие мы молодцы в понимании великого значения святыни семейных уз. В силу этих внезапных, как ураган, обстоятельств несчастный человек, который нисколько не меньше и нисколько не больше испорчен, чем сотни, тысячи других людей, поступки коих вызывали всегдашнее снисхождение, вдруг становится козлом отпущения. Если у него есть дети, их отнимают. Если он занимает должность, его прогоняют со службы. Представители правящих и высших классов Англии изгоняют его из гостиных и перестают ему кланяться. Мальчишки из низших классов встречают его шипением и шиканием, а провожают его свистками и комьями грязи. Одним словом, он делается похож на тех несчастных школьников, которых наказывают для примера товарищам. Вот, наконец, все это проделано. Мы с чувством внутреннего самодовольства садимся кушать, с наслаждением думая о собственной строгости, и с величайшей гордыней сравниваем достигнутую высокую ступень нравственности Англии с несчастными подвальными порогами, на которые карабкаются легкомысленные парижане. К концу обеда, вместе с пищеварением, наступает утоление гнева. Говорят, что жертва нашей добродетели разорена и доведена до нищеты; наконец, за десертом сообщают, что жертва нашей добродетели умерла с отчаяния. Но вот наступает конец, наша утоленная сытая добродетель ложится спать на следующие семь лет».

Маколей, как и многие буржуазные историки, произвольно намечает какие-то «семилетние периоды» трагических столкновений личности и общества. На самом деле эти столкновения имеют вполне естественные причины, но они никаким образом не связаны с какими-либо сроками. Мы уже указывали на глубокие общественно-политические причины, которые несомненно отразились на распаде феодально-дворянского строя Англии. Бескорыстные и внутренне добросовестные поиски выхода из мещанско-аристократического болота не только не вели талантливых одиночек этого класса назад, но устремляли их к поискам лучшего устройства человеческого общества. Воспитанные на идеях Руссо, Локка, Юма, Декарта, который считал целесообразным скептическое отношение решительно ко всему, кроме факта собственного существования (cogito, ergo sum — я мыслю, значит я существую), эти люди, после падения устойчивых форм существования своего класса, начали полный пересмотр всех общественных отношений, всей суммы знаний, всего установленного порядка человеческих воззрений на нравы и взаимоотношения людей, а потом перешли к страшному вопросу о месте одинокого человека в природе. Эта природа казалась им то обаятельным другом, спутником Руссо, собиравшим гербарий из красивых цветов в Монморанси, то страшным врагом, вечно уничтожающим, одни формы для торжества других, унижающим самое достоинстве) минутного человеческого сознания), навеки затухающего в час смерти.

Все эти люди, построенные по типу Байрона, не могли итти дальше одиночного бунта, ибо еще не созрел коллектив, способный спаять волю трудящегося человечества, стремившегося к преобразованию мира. Но эти люди обладали и многими достоинствами, в том числе социальной романтикой, которая в своих устремлениях не шла назад к реставрации прошлого, а смотрела вперед, несмотря на то, что индивидуальные поиски этого будущего часто приводили к гибели. Если бы Байрон в силу своего общественного положения, титула, сравнительного благополучия личного существования мог сойти на уровень заурядного обывателя, он, конечно, никак не пострадал бы. Но этот «непонятый чудак» не удовольствовался этим «счастливым» жребием, он пошел в разрез английскому государственно-политическому быту — и потерял родину. Он пошел в разрез тогдашней европейской морали, религии, и в сумерках европейской реакции этот лорд-одиночка затеял опасную игру в политическую свободу, не задумываясь отдал свои средства и блестящий талант на служение национально-освободительной борьбе итальянских карбонариев.