Баязет

— Спасайте людей, полковник! .. Если в Тифлисе штабные адъютанты, чтобы полюбиться дамам с новеньким крестом, и жаждали нашей крови, то кровь уже была. Кресты им обеспечены…

Колонны тронулись. Шли скорым шагом. Казачьи сотни попрежнему скакали по флангам. Люди часто оборачивались назад, где копилась, как саранча, турецкая конница, и вскоре уже не шли, а почти бежали, ..

Карабанов, придя в себя и подсчитав убитых, нагнал Хвощинского:

— Прикажите хоть что-нибудь! Прикажите — именно вы!

Так же ведь невозможно!

— А об этом, поручик, вам следовало бы подумать еще вчера.

На офицерском собрании, на которое вы столько возлагали надежд!

— Ну, хорошо, — повинился Андрей, уронив поводья. — Пусть я мерзавец. Пусть я ничтожество. Но вы хоть покажите мне место.

— Русский офицер с честью всегда найдет себе место в бою! ..

И они разъехались.

3

В этот день Аглая проснулась задумчивой и печальной. Ее тревожили неясные признаки беременности. Правда, по своей женской неопытности она даже наивно тешилась над своей боязнью.

Но женщины, с которой можно бы посоветоваться, в Баязете не было, и тогда Аглая просто испугалась. «Наверное, так и есть, — размышляла она, еще лежа в постели. — Боже мой, что-то будет?

И если лгать, то кому: ему или Андрею? .. А он-то здесь при чем? ., « „Он“ — это уже ребенок, нечто еще неясное и таинственное; но кто отец ему? — в этом сомнения не было: Андрей, самый чужой и самый близкий; она невольно вспомнила его всегда торопливые ласки и, закусив розовую губку, тихо поплакала. В окна киоска уже светило солнце, пора было вставать…

Майор Потресов в эту ночь спал плохо. Он переутомил себя за последние дни, и ему было дурно. Денщик жалел доброго старика, часто прикладывал мокрые тряпки на грудь майора; Потресов лежал в удушливых потемках, вспоминал покойницу жену Глашу, первый детский плач, раздавшийся в их доме, а потом раскрытые, как в галочьем гнезде, восемь ртов… Вскоре начало светать, он встал и прислушался к биению сердца. «Изъездился, старый мерин! » — сказал майор и пошел на крепостные работы: всю жизнь Потресов был человеком чести и долга.

Клюгенау в эту ночь совсем не ложился. С вечера он остался следить за работой своих пионеров, потом один из них подцепил лопатой из груды старого мусора томик Саади на арабском и отдал его офицеру. Клюгенау арабский знал самоучкой, но смысл стихов был ему хорошо ясен. «Много скрывается под чадрою прекрасных женщин, но когда откинешь чадру, тогда увидишь мать своей матери…» Мечтатель и бродяга, прапорщик не умел ценить вещей.

При лунном свете он прочел эти строки, потом вырвал страницу и поджег ее, чтобы прочесть другую. Рисовая бумага с шипением сгорала в руке, но Клюгенау успел прочесть другое стихотворение, чтобы поджечь вторую страницу над третьей. Потом рассвело и пришел майор Потресов.

— Я завидую мудрости древних, — сказал Клюгенау, отбрасывая от себя пустой переплет книги. — Как все просто и ясно: отдерни чадру, и ты увидишь мать своей матери. Оттого-то и должны мы уважать любую женщину, чтобы не обидеть в ней свою мать!

Крепость пробуждалась. Ездовые погнали через дворы лошадей к водопою. Заспанный отец Герасим, обмотав шею деревенским полотенцем, расшитым петухами и паровозами, шел мыться. Жалостливый повар, вытянув за рога барана, обреченного на заклание для офицерского стола, слезно просил каждого, чтобы его зарезали.

Исмаил-хан босиком вылез из конюшни к фонтану, денщик намыливал ему волосатые ноги, иначе хану не натянуть щеголеватые сапожки без подошв.

— Какое сегодня число? — интересовался хан.

— Шестое, — отвечали ему. — Шестое июня тысяча восемьсот семьдесят седьмого года.

Исмаил-хан обещал запомнить. Потом ефрейтор Участкин, только вчера вышедший из госпиталя, прихрамывая, вывел из казармы и построил во дворе полвзвода.

— Зачем с оружием? — спросил его Потресов.

— Его благородие капитан Штоквиц приказали. Еврей тут один приходил, так сказывал, что турки трех наших ребят на майдане угрохали…

Появился и Штоквиц, на ходу пристегивая к поясу шашку.

Хмуро предложив офицерам по первому стакану лафита, он приказал солдатам примкнуть штыки и увел их за собой.

Клюгенау покачал головой:

— Вот дела-то, господин майор… Верно: трое солдат вчера при мне на майдан собирались. Мяса на артель купить. Один — такой глупый — все никак куруши пересчитать не мог. Боялся, что не хватит. И глаза у бедного синие-синие, словно васильки…

А майдан шумел. Среди резких лиц курдов мелькали холеные лики персов, реяли среди халатов яркие лохмотья цыганок. Вращались закопченные вертела, звенела медь, оружейники совали в бадьи с нашатырем шипевшие клинки, выли голодные нищие. Молодой, удивительно красивый юродивый блеял козой, и ему за это платили деньги. Издалека пришедшие верблюды, ложась на землю, ревели под ношей тюков, и полуголые погонщики, чтобы взбодрить усталых животных, заливали им в ноздри жидкое лиловое сало.

— Стой! — скомандовал Участкин.