Баязет

К приезду Карабанова урядник его Трехжонный получил звание вахмистра, которого он с мужицкой терпеливостью дожидался ровно четырнадцать лет. Ватнин, встретясь с поручиком, поделился.

— Ну, — сказал, — теперича загуляет! Сейчас Дениску твово Ожогина видел: от свежепросоленного вахмистра не отходит, носом чихирь, подлец, чует. А двое куды-то на майдан бо-ольшой кувшин поволокли. Идут, экие довольные! Улыбки строят…

— Что ты сказал им, есаул?

— А что тут скажешь! Сказал, чтобы не всё пили — и закусить надобно.

Карабанов лег спать в этот день поздно. Уже дремать начал, когда в сенях рухнуло что-то тяжелое, послышалась мать-в-перемать, и Дениска втащил пьяного в дым вахмистра Трехжонного.

— Вот, ваше благородие, — пояснил Ожогин, — доложиться вам хочет. По самой форме, как и положено.

Дениска прислонил Трехжонного к стенке, словно бревно, и увильнул за дверь — от греха подальше. Карабанов подкрутил фитиль лампы, чтобы видней было.

— Хорош ты, братец, хорош! — сказал Андерй.

— Люди здоровы! — вдруг выпалил Трехжонный.

— Что, что? — удивился Карабанов, даже привставая с постели.

— Я говорю — люди здоровы Вот что!

— А лошади?

— И лошади. Сначала люди, потом лошади. Я все помню…

— Ну, ладно. Иди, — разрешил Андрей.

— А я и пойду. Нешто же здесь останусь?

— Вот и иди!

— И пойду! — с грозной решимостью ответил Трсхжонный.

— Так иди, не стой.

Карабанову было занятно посмотреть, как Трсхжонный отклеит себя от стенки.

— Иди, иди, братец, — подзадоривал он, вспоминая подобные случаи из своей жизни.

— И очень просто… Дениска! — гаркнул вахмистр. — Где ты там? ..

Из-за двери вылетел Дениска, подхватил вахмистра и выставил его из комнаты. Карабанов долго смеялся взахлеб, и этот случай излечил его угрюмое настроение, в котором он пребывал после пережитых гнусностей в Игдыре: он снова ощутил себя будто в своей семье, среди людей, ставших родными и близкими; хитрости Дениски и гульба вахмистра — все это было как маслом по сердцу, такое дорогое ему и понятное.

В один из дней на горизонте показался легкий дымок, потом солнце померкло и наступили сумерки. От границ Персии двинулась на Баязет саранча. Легкий треск слышался в небе от частого биения миллионов крыл. Вот первая из гадин ударилась Карабанову в лоб, и он услышал, как закричали казаки, спасая остатки сена и фуража.

Зрелище было жуткое и совсем не похожее на все те описания, которые поручик читал когда-то.

— Боже мой, — сказал он, — у нас в России мужики хоть канавы роют, бабы в ведра колотят. А эти проклятые даже аллаха своего на помощь не пригласят.

И очень удивился, когда узнал, что на следующий день майдан уже торгует саранчой жареной и варенной в соусе. Одни только птицы — скворцы, вороны и аисты — беспощадно накидывались на саранчу и, утомившись в бесплодной борьбе, залетали в реку, чтобы освежиться в воде и потом снова броситься в неравную битву.

Саранча шла, пожирая на своем пути не только живое, но даже камышовые крыши и парусиновые попоны; затем туча разредилась, В гарнизоне появились новые дела и заботы, а вскоре штабс-капитан Некрасов, подходя к солдатской казарме, услышал песню, рожденную в Баязете:

Плохо нам житье настало С командиром не отцом, С лихоимцем, каких мало.

С ругательным подлецом.

Он оставил нас в презренье, Чтоб подохли мы скорей, Сам же ломает варенье.

Уважает и гусей.

Если вы узнать хотите, Разжирел он отчего…

Некрасов бомбой ворвался в казарму:

— Прекратить пение! Вы что? В арестантские роты попасть желаете?

Пацевич все эти дни не вылезал из своей каморы. Он спешил дочитать третий том «Половой жизни женщины». Это было капитальное сочинение, подкрепленное обширной библиографией герра профессора фон Шмутцке, столь уважаемого на своей родине и в публичных домах всего мира. Том, правда, начинался сразу с 213-й страницы, картинки в нем были вырезаны, но полковник и так, по одному лишь смыслу, догадывался о содержании.

Книгу эту он отобрал у прапорщика Латышева.

— Молоды еще, прапорщик, — сказал полковник обидчиво. — Лучше бы прочли зелененькую книжечку генерала Безака. Да и солдаты на вас жалуются, что вы не заботитесь о их нуждах. А ведь расчет с маркитантами вам поручили!

Прапорщик остался стоять бледный как смерть. С продовольствием действительно последнее время было скверно. Первым заговорил об этом штабс-капитан Некрасов — он обладал способностью предугадывать события. На первом же офицерском собрании Юрий Тимофеевич выложил на стол солдатскую бескозырку, в которую было насыпано что-то непонятное: Карабанов, приглядевшись, узнал те самые комки, которые сушили казаки на рогожах перед самым его отъездом в Игдыр.

— Господа! — начал Некрасов. — Вот эти гнилушки, назначенные поначалу для эрзерумского эшелона, потом сбагренные в желудки верблюдов и, наконец, благодаря премудрому вмешательству Исмаил-хана, поступившие на довольствие нашего гарнизона…

— Так это не тютюн? — удивился Карабанов. — Сухари, кажется, или лепешки… Однако примечательно! А я-то думал, что они тютюн сушат.