Баязет

— Вы напрасно волнуетесь, господа, — сказал Хвощинский, натягивая перчатки. — Я уже сказал вам, что развод не отменяется…

Можете подавать мне лошадь! Музыкантам прикажите сегодня играть веселее!

Развод проходил прекрасно. Амуниция и оружие горели на солдатах как никогда. Офицеры отвечали подчеркнуто громкими голосами. Слепые окна саклей таинственно чернели, и все невольно ждали зловещего выстрела.

— Прапорщик Латышев, — приказал Хвощинский, — ваша обязанность, как визитер-рундера, заключается не только в том, чтобы. ..

И выстрел грянул! За ним второй…

Цепь караула сломалась, из нее вырвался один солдат и рухнул под пулей возле ног Хвощинского. Это был молодой пионер из вольноопределяющихся — вчерашний студент Казанского университета; худенькая шея его тонким стеблем тянулась из жесткого воротника солдатского мундира.

— Ваше высокоблагородие, — сказал он, шепелявя и пришепетывая, — это готовилось для вас. Я же — из зависти — принял на себя. Надеюсь, вы не будете за это строги ко мне? ..

Хвощинский склонился над раненым, рванул на нем рубаху:

вдоль бледной груди ярко алел кровавый зигзаг от штуцерной пули.

— Что же это ты… с ы и о к? — И полковник заплакал.

Студента подняли и унесли. Выстрел был сделан с высоты Красных Гор, и казаки, мигом слетавшие туда, нашли только одеяло с клеймом английского производства, по которому густо ползали вши.

Развод караула был закончен как всегда.

Вольноопределяющийся умер к полудню, и на Холме Чести прибавилась еще одна могила.

— Завидую вам, полковник, — хмуро признался Штоквиц, — вот меня бы так не закрыли от пули…

12

Серым волком в поле рыщешь, Бродишь лешим по ночам — И себе ты славы ищешь, И несешь беду врагам…

Казачья песня, 1877 год

Карабанов проснулся: прямо на него, ощерив желтые крупные зубы, глядел провалами глазных впадин человеческий череп, а рядом вылялись осколки разбитого кувшина. Тогда он перевернулся на другой бок, и Дениска Ожогин, растопырив губы, с хрипом дохнул на него перегоревшим запахом лука и водки.

От страшной ломоты в теле поручик вставал как-то по частям.

Сначала оторвал от пола затылок, лопатки, потом поясницу. Наконец сел. Зевнул. Болела спина. Вчера, когда они добрались до этого заброшенного караван-сарая, было так темно, что, наверное, и на скорпиона лег бы — и не заметил.

— Пошел вон, — тихо сказал поручик и поддал по сухой черепушке.

Слегка погромыхивая по каменному полу, человеческая голова, когда-то полная надежд, страстей и мечтаний, откатилась в угол…

Через узкие софиты окон уже сочился пасмурный рассвет.

— Конча-ай ночевать! — подражая уряднику, крикнул Карабанов, и старый караван-сарай постепенно пробудился.

Трехжонный, в одних штанах, уже ловил воду из глубин бездонного колодца, а юнкер Евдокимов держал его за ремень, чтобы он не свалился в зияющую страшную пустоту. Подходили казаки и эриванские милиционеры, по-мужицки скребли пятернями свои вихры, строились за водою в очередь.

— Мыться запрещаю, — сказал Карабанов. — Вода только для питья. Наполните фляги…

— Кажись, зачерпнул, — густо крякнул урядник. — Держите меня, господин юнкер. Не дай-то бог, свалюсь и всех дел на этом свете не переделаю…

Ведро тянулось страшно долго. Когда ж вынули его из глубины земли, все увидели, как мечутся в воде какие-то красные жуки вроде клопов, и Андрей ударом ноги перевернул ведро — клопы запрыгали в горячем песке.

— Седлай коней, — хмуро повелел поручик. — Вечером будем на Соук-Су, там напьемся.

Всадники седлали непоёных коней. На обвалившемся балконе караван-сарая синий пустынный голубь чистил перья. Ворковал, как воркуют на родине. Вставало солнце — громадное, рыжее, проклятое. На далекой скале тонким слоем ваты лежало ночное облако.

Уже было жарко. Земля тихо потрескивала…

Юнкер Евдокимов сам напросился в эту рекогносцировку и был причислен состоять при отряде милиции. Сейчас он, взволнованный, подъехал на коне к поручику, сказал шепотком:

— Андрей Елисеевич, мне это что-то не нравится…

— Я думаю, — отозвался Карабанов, — нравиться тут нечему!

— Да нет, вы послушайте… Мои эриванцы поглотали воду с вечера и сейчас недовольны.

— Не надо было глотать с вечера. Что они — дети? Сами должны понимать, куда нас черт занес!

— Вот именно, Андрей Елисеевич, иначе-то как «чертом» они вас и не называют… Оказывается (сами проговорились), что с Исмаил-ханом они в прошлой рекогносцировке далеко от Баязета не отходили. Они уже видят своих лошадей дохлыми, а семьи свои осиротевшими.

— Хорошо, юнкер. Постройте своих всадников отдельно.

Когда взвод милиции был построен, в его рядах недосчитались трех человек. Видать, утекли еще ночью — тишком, по-абрекски.

Тряся нагайкой, Карабанов вздыбил своего жеребца перед строем:

— Умирать боитесь? Где же ваша честь? При Шамилето вы были куда как смелее! .. Насмерть резались! Или же теперь не знаете, за что воевать? Так я вам скажу: турок придет — хуже будет! Снова в крови будут плавать аулы! .. Запомните, — опустил Карабанов нагайку, — костьми здесь ляжем, но не уйдем, пока разведка не закончена. Поняли, мать вашу? ..