Бабы строем не воюют

– М-да, защитник и кормилец. А это, бабоньки, все вне дома. И зря ты, Анюта… Невнимательно слушала, выходит. Я же не только о воинах говорил, а и обозников с ремесленниками помянул. Могу еще и смердов к сему добавить. Всякий муж главное свое дело вне дома творит: воюет, землю пашет, железо кует, иное прочее. А в доме… в доме он сил набирается да опору себе чувствует. Потому и сравнение мое по главной жизненной стезе. Поняли, я думаю?

А теперь – о мужской привлекательности. Хе-хе… Есть она, чего уж там! Вот только смысл в мужских нарядах да украшениях не такой, как у баб. Вы, милые, когда-нибудь задумывались… или, может, разговоры слыхали о том, зачем воины доспех украшают? Прочности это броне не добавляет, а опасности больше: внимание ворогов на себя привлекаешь, подзадориваешь их убить тебя, чтобы красивый доспех себе взять. Как? Слыхали? Задумывались?

«Ну да, Спиридон – и доспех! Даже и не смешно! А когда Корней перед начищенным блюдом остатки волос расчесывает – это как? А если Глеб волосы и бороду маслом мажет, чтоб блестели?»

– Фома… муж мой покойный покрасоваться любил и за собой следил, хоть не как баба или девка, конечно, но все же… Но то дома, а в поездку коли собирались, так напоказ достаток не выставлял. А свекор-батюшка говорил, что пустая похвальба это: самому на опасность напрашиваться – Бога гневить.

– Угу. – Филимон покивал. – Он ведь у тебя купцом был? А у тебя, Анюта, батюшка тоже купец, да и брат.

– Ну у нас с Никифором родители строгость блюли, яркость в одежде почитали пустой суетой и грехом гордыни. А ты к чему это?

– Сейчас поймете. Украшенным доспехом он на себя наиболее сильных воинов вызывает и тем самым помогает более слабым или менее искусным товарищам. А не в бою… в обыденной жизни… Ну и перед женами-девицами платьем ярким покрасоваться… не без того, конечно, но главное – вызов. Недаром же к ярко одетым мужам чаще со всякими шуточками да подколками обращаются. И надо уметь ответить, и надо быть готовым к тому, что шуточки запросто в мордобой перейдут. А ежели не готов, так и нечего выряжаться.

«Нечего, конечно. Ходит такой гоголем, потом ему рожу начистят, нос раскровянят – кому тот наряд стирать да чинить? Бабам, вестимо. Да коли так рассуждать, то нам и вовсе невместно наряжаться – сиди себе несушкой на яйцах да не высовывайся!

Да что ж это за совет такой? Когда мы до обучения девок-то дойдем? Ай, да что уж теперь, дослушаем. Нам не привыкать, а ему в уважение. Все равно рано или поздно дело-то скажет…»

– И все-таки, – Арина отвлекла внимание Филимона от Анны, – бывает же, что наряжаешься не для кого-то, а для себя самой, чтобы увереннее себя чувствовать, что ли, чтобы… ну не хуже других…

– Вранье или глупость!

«Да что ж он так на Арину-то? Чуть что – вранье!»

– Вранье, потому что «чтобы не хуже других» – и есть бабья война, а «для уверенности» – к той войне готовность. Ежели только для себя, так сиди дома да сама на себя и любуйся.

«Это с какой такой радости? Ой, именно что с радости… В девицах-то, помнится, накинешь платок новый, и так на душе светло… Вот и бежишь на улицу, с подружками той радостью поделиться… Жаль, не часто выпадало. Да и подружки тоже… разные бывали, иным моя радость, что нож острый, тут Филимон прав…»

Бывший десятник, не подозревая о том, какие воспоминания будили у Анны его слова, высказывал то, что обдумывал, судя по всему, не один год:

– Вы скажете: и там, и там война, в чем же разница? А в том, что муж готов признать чужое первенство. Ему это нужно, даже необходимо. Для чего? Да для того чтобы понимать: вот этот сильнее меня, и для схватки с ним понадобятся все силы и умение, но даже тогда могу оказаться побитым. А вот этого можно не опасаться, пусть сам меня боится. Это не трусость, это расчет, чтобы по глупости не сгинуть. Баба же с чужим преимуществом не смирится никогда. Может, виду и не покажет, и в драку не кинется, ну разве уж совсем край придет, но шипеть в спину или просто злобно смотреть – это уж обязательно. У вас из-за этого и детство до самой старости продолжается!