Бабочка и василиск

Да, сначала он был даже благодарен своему недругу за свободу и за встречу. Но день ото дня все рельефнее проступала скорбь скорого вынужденного расставания. Раньше оно не страшило его. Жаль было Витальку, но к мысли, что когда-нибудь самого его не будет, а сын останется, он привык уже давно; ему не жаль было покидать Любимое Дело, потому что работу свою он не любил; ему не жаль было решительно ничего, пока он не узнал Майю.

… Мы сидели возле окна и одновременно курили, пили кофе и играли в ямб, когда Майка вдруг сообщила индифферентным тоном:

— Между прочим, я тебя люблю.

— Да сколько же можно! — возмутился я, — ты мне это уже раз пятьдесят говорила! — цифра была реальной, плюс-минус два.

— Я тебя люблю, — повторила Майка, затянувшись, и слезинка упала прямо в кофе.

И я не выдержал. Я сказал:

— Ладно, завтра пойдем к Грибову.

Она шмыгнула носом и посмотрела на меня признательно и, как мне показалось, слегка торжествующе.

IV

Оригинальным Кривоногов не был и оригинальность не любил. Он, конечно, понимал, что оригинальность и ненормальность — не одно и то же. Но четкой границы не чувствовал. А потому предпочитал обходиться без оригинальности. Кривоногов уважал четкость. В большой степени неприязнь к оригинальности была связана и с тем, что по долгу службы ему постоянно приходилось иметь дело с необычными людьми и необычными событиями. Оригинальность интересовала его болезненно: он искал ее, чтобы пресечь.

Утром, проходя по своему участку, во дворе винно-водочного магазина он обнаружил спящую на скамейке-диванчике неопрятную, окончательно опустившуюся собаку, здоровенного ньюфаундленда. Ничуть не убоявшись размеров пса, он подошел к скамейке и ткнул кулаком в черный медвежий бок. Собака лениво шевельнула хвостом.

— Эй, — сказал Кривоногов, — чего разлеглась?

Собака подняла голову и тяжело с присвистом вздохнула. Кривоногов явственно почувствовал острую смесь чесночного запаха и перегара. «Сука, — подумал Кривоногов. — Или кобель».

— Вставай, — сказал он, — подъем.

Собака встала, осторожно, лапа за лапой спустилась со скамейки и, понурившись, села возле Кривоногова.

— Чего расселась? Пошли.

Собака послушно поднялась и вразвалочку двинулась чуть поодаль.

Капитан Селевич, непосредственный начальник Кривоногова, увидев в кабинете мохнатую, облепленную репьем собаку, удивился не особенно. Он доверял Кривоногову, хотя врожденное чувство субординации иной раз и вынуждало его вносить в речь с подчиненными чуть пренебрежительные нотки:

— Потерялся? — кивнул он на пса, развалившегося у зарешеченного окна.

— Леший ее разберет, — неопределенно ответил Кривоногов. — Пьяная она.

— Чего говоришь-то?.. — поднял брови капитан.

— А вы, товарищ капитан, сюда подойдите, во-во, и наклонитесь. Ну-ка, дыхни, — сказал он собаке.

— Х-хы, — послушалась та.

— Чуете?

— Вот же скотина, — поморщился Селевич, — вроде породы благородной, а туда же.

— Да это всегда так, — проявляя классовое сознание, сказал Кривоногов, достал папиросу и закурил.

— Что с ней делать-то? — вслух подумал Селевич и обернулся к Кривоногову. — Где ж тебя угораздило суку эту подцепит?

— А может она — кобель?

— Хрен редьки не слаще. Откуда она?

— Возле штучного кемарила.

— Факт антиобщественного поведения налицо. Может, штрафануть ее?

— Чего с нее возьмешь-то? Разве что с хозяина?

— Эй, — обратился Селевич к собаке, — хозяин у тебя есть?

Собака легла, вытянув подбородок на лапы.

— Вообще-то, хозяин-то здесь при чем? — философски заметил Кривоногов. — Не хозяин пил. Сама.

— Эй, ты, — наклонился Селевич над собакой, — штраф будешь платить?

Собака высунула язык и часто задышала.

— Стерва! — выругался в сердцах Кривоногов.

— Чего с ней цацкаться, давай в трезвяк ее, там разберутся!

— Не примут, — сказал более опытный в таких делах Кривоногов.

— Ты, пёс! — напористо сказал Селевич, — ты у нас допрыгаешься! На работу бумагу пошлем…

— Какая у нее работа, — попытался перебить начальника Кривоногов, но тот, не обращая внимания, закончил: — … вылетишь, как миленькая, сейчас с этим строго!

Собака икнула и закрыла глаза.

— Ну, сволочь, ты гляди-ка! — возмущенно и в то же время восторженно ударил себя ладонями по ляжкам Кривоногов. — Да мы ж тебя, мы ж тебя… посадим тебя! Через пятнадцать суток по-другому запоешь.

— Куда ты ее посадишь? — раздраженно перебил его остывающий уже начальник. С минуту они помолчали, затем, неприязненно покосившись на подчиненного, Селевич тихо сказал:

— Знаешь что, Кривоногов, гони-ка ты ее отсюда.

Кривоногов затушил папиросу о нижнюю плоскость подоконника, подошел вплотную к собаке и с нескрываемым сожалением несильно пихнул ее ногой. — «Пшел!»

Собака нехотя поднялась и поплелась к двери кабинета.

Выйдя из здания милиции, она зажмурилась от яркого весеннего дня, встряхнулась и прямо тут же перед дверью улеглась на мостовую. Затем она посмотрела вперед себя не по-собачьи мутными глазами, зевнула, обнажив почерневшие от никотина зубы, и проворчала:

— Похмелиться бы.

* * *

… Виталька притащил домой мохнатую полосатую гусеницу и показал ее матери:

— Правда похожа на тигра?