Бабочка и василиск

И все-таки он колебался и сам. Колебался до самого конца. Мы не поссорились бы с ним, если бы я знала, что он твердо уверен в невиновности своего подзащитного. Но я знала, что это вовсе не так, потому-то и обозлилась, когда, явно лицемеря (для меня — явно), он в последний день выступил перед судом с великолепной «от и до» выверенной и страстной речью. Он говорил о поздней, но искренней любви, о легкомысленности юности, о ханжестве семейного круга, и выходило, что Мережко не только ни в чем не виноват, но как раз он-то и обманут жестоко в своих самых лучших чувствах. И звучало это очень, очень убедительно. «Изнасилование? — спрашивал он сам себя и тут же отвечал, — а как же тогда фотографии?.. Или приводил какую-нибудь интимнейшую мелочь из их истории, способную умилить кого угодно. Но самым гадким было то, что почти все мелочи эти он брал из НАШЕЙ истории…

— Как ты посмел? — накинулась я на него, когда суд удалился на совещание.

— Это мой профессиональный долг, — огрызнулся он.

— Защищать подлеца?

— Я вовсе не уверен в последнем.

— Но ведь ты не уверен и в обратном!

— Это не освобождает меня от выполнения своего долга.

— Но средства?! Что, все средства хороши?

— Да.

— В том числе и предательство?

— О чем ты?

— Ты меня предал, понимаешь? — бросила я, еле сдерживаясь от того, чтобы не разрыдаться. — И не звони мне, понял? Пока! — И вылетела в коридор.

Я живу без него вот уже четвертый день.

А сегодня в трамвае мне попался билетик — тринадцать-тринадцать. И я не знаю — то ли он счастливый, то ли наоборот — очень несчастливый.

Из дневника Летова

Я уже записывал рассказ Годи о трехполой расе. Сегодня днем, приняв и проводив четверых посетителей, он попросил меня объяснить остальным ожидающим, что до завтра приема не будет, и уже через полчаса мы сидели в креслах у камина, и Годи, вороша кочергой угли за решеткой, начал сам:

— Да, Андрей. При всем многообразии, при всей кажущейся исключительности, в основе своей человеческие судьбы удивительно похожи. Одни и те же ситуации, словно одни и те же цветные стеклышки в калейдоскопе, складываются в узоры, кажущиеся непритязательному взгляду неповторимыми в своем роде. Но — лишь НЕПРИТЯЗАТЕЛЬНОМУ взгляду…

— Они действительно неповторимы, — возразил я, — любое разнообразие изначально основывается на однообразии. В конце концов, весь мир состоит из одних и тех же элементарных частиц…

— Да я, в общем-то, не против, — согласился он, — я о другом. О том, что жизни и судьбы, в сущности, повторяют друг друга…

— Известно, что все грандиозное здание мировой литературы зиждется всего лишь на двенадцати «блуждающих сюжетах»…

— Если вы, любезнейший, не прекратите, пытаясь блеснуть своей эрудицией, перебивать меня, — сказал Годи твердо, — я тотчас же науськаю на вас Джино.

Упомянутое перепончатокрылое висевшее в данный момент вниз головой, уцепившись коготками за люстру, чуть позади и справа от меня, бросило на меня мимолетный, но пронзительный взгляд и издало сосуще-хлюпающий звук.

Я предпочел промолчать, а Годи, выждав долгую паузу и удостоверившись, что я готов слушать не перебивая, объяснил собственное раздражение:

— Признаться, я никак не мог четко сформулировать мысль, которую собирался высказать, топтался вокруг да около, а вы еще сбиваете меня своими нелепыми замечаниями. Я просто хотел сказать, что все человеческие драмы проистекают от желания каждого жить в комфорте — как физическом, так и душевном.

Я было уже открыл рот, чтобы напомнить ему формулу Ницше «миром правят голод, любовь и страх смерти», но, глянув на Джино, удержался и промолчал. А Годи, до конца переждав смену выражений на моем лице, удовлетворенно кивнул и продолжал: — Причем наибольшее количество сочетаний, или, как вы выразились, «сюжетов», порождает именно любовь.

Я знал, как долго подбирается он к сути и, почувствовав, что после всей этой болтовни он собирается рассказать что-то интересное, набрался терпения.

— Так вот, — сказал он, — там, где у нас, существ двуполых, любовный треугольник, у существ трехполых возникают различные многоугольники — (Помню, он уже говорил это.) — На днях мне вновь случилось побывать на третьей WDL-302, где обитают именно такие существа, и познакомиться с изумительным поэтическим произведением. Его-то и хочу я вам поведать.

И он поведал. К сожалению, рассказ его длился так долго и звучал так захватывающе, что я почти ничего не запомнил и не смог бы воспроизвести. Но под конец я попросил его продиктовать мне хотя бы название и записал его. Вот оно.