Бабл-гам

— Эй, ты меня узнаешь?

И девица вырывается с брезгливым видом и говорит:

— У вас что, не все дома?

А потом, удаляясь:

— Это еще что за обкуренная шлюха?

Я думаю, не догнать ли ее и не влепить ли пощечину, тут меня едва не затаптывает стадо возбужденных американцев в шортах, кто-то свистом подзывает такси, и свист пронзает мне виски, по-моему, я сейчас грохнусь в обморок прямо перед Вандомской колонной, которая баюкала меня весь год, какой-то спешащий педик, с дамской сумочкой и для педика чересчур статный, толкает меня и роняет прямо мне под ноги солнечные очки, я подбираю их и кричу:

— Эй! Эй, вы, с сумочкой, хоть вам и не положено! Эй, вы, ваши очки!

Но педик, не оборачиваясь, ускоряет шаг, а потом бегом скрывается в направлении улицы Сент-Оноре, я рассматриваю очки, они из последней коллекции «Шанель», обновленный дизайн модели пятидесятых, черные, я такие заказала на прошлой неделе, и я предпочитаю сказать себе: «совпадение», и надеваю их, и чувствую себя немного лучше, и дымчатые стекла напоминают мне, среди прочего, что под этим синим небом цвета экранной заставки я — знаменитость, и тут весь рухнувший мир внезапно оживает, потому что я наконец знаю, куда идти. Я бегу по Вандомской площади, и прохожие смотрят мне вслед, а я бегу еще быстрее, потому что знаю: как только доберусь до угла улицы Сент-Оноре, там будет билборд, а на нем мое лицо, огромное, неколебимое, привычное, и как только я увижу свое лицо и свое имя, кошмар кончится, все это окажется лишь дурным сном, даже мой подбитый глаз чудесным образом вылечится, и горький вкус у меня во рту исчезнет, и, быть может, даже Дерек поджидает меня в машине и с ним, кто знает, все участники этого пошлого розыгрыша, и мне нельзя забывать, что, куда бы я ни пошла, на меня все смотрят, все это окажется лишь дурным сном, и правда выйдет наружу, такая же ощутимая и очевидная, как название фильма, и я пойму все, все, и этот мир снова станет моим миром, реальным миром, как будто никогда и не подводил меня.

Я добегаю до угла и в тот момент, когда я поднимаю глаза к спасению, откуда-то издалека на долю секунды доносится мелодия из «Полуночного экспресса» и затихает по мере того, как нарастает, а затем взрывается вой мотора «маранелло», и я думаю: «Дерек» и, не знаю почему, «все пропало», и эта уверенность сливается с внезапно возникающим лицом Наташи Кадышевой, сфотографированной не знаю кем для нового аромата Шанель — Dignit'e,«Достоинство», — и слоганом «Единственное, что остается, когда все потеряно», а моего лица нигде нет, только под моими дрожащими пальцами, впившимися в него, и я тупо гляжу на Наташу и падаю на колени перед билбордом: «Достоинство. Единственное, что остается, когда все потеряно», и не могу больше сделать ни шагу, и не хочу делать ни шагу, я вполне могу подохнуть здесь, могу подохнуть, потому что я свихнулась, окончательно свихнулась, и для меня все потеряно.

Кто-то трогает меня за плечо, где-то в животе вспыхивает надежда, я оборачиваюсь, надежда не сбылась, это всего лишь Эрнест, по-прежнему жалостливый, он протягивает мне мои деньги. Да, по крайней мере мне остается хоть это, и я задаюсь вопросом, с каким это клиентом я могла пойти под кокаином прошлой ночью, с каким омерзительным богатым полу-трупом, если мне отвалили такую кучу бабок, но я все-таки беру их и подзываю такси, даже не сказав спасибо, и такси резко тормозит, визжат покрышки, и прежде чем сесть в машину и ехать куда глаза глядят, я, держа дверцу открытой, спрашиваю Эрнеста без особой надежды:

— Эрнест, вы меня где-нибудь раньше видели?

— Нет.

— Эта реклама, Dignit'e,она давно тут висит?

— Так давно, что я даже не помню, что было до нее.

— Что со мной, как вам кажется?

Он отвечает не сразу, он так сочувствует мне, этот бедный гостиничный служащий, так жалеет меня всей душой, с высоты своего здравого рассудка.

— Не знаю, мадам.

Я хлопаю дверцей и говорю таксисту:

— Поехали.

— Куда?

— Не знаю, пока прямо. Мне по фигу.

Он подозрительно оглядывает меня в зеркальце и спрашивает:

— Докуда?

И я протягиваю ему одну из лиловых купюр:

— До пятисот.