Бабьи тропы

Но чудная была девка Параська. При народе не особенно ласково обходилась с Павлушкой. Когда не вовремя налезал он к ней с обнимками да с поцелуями, так увесисто опускала свою руку на Павлушкину спину, что он сгибался от ее удара, а парни и девки со смеху покатывались:

— Вот так обняла Парася…

— Вот так погладила!

— Ха-ха-ха!..

Зато наедине с Павлушкой перерождалась Параська. Словно подменял кто девку. Не могла Параська наглядеться на миленка белокурого. Несчетно раз целовала его розовое лицо, целовала его белые кудри и голубые глаза и, предчувствуя разлуку с ним, пьяным голосом говорила:

— Теперь хоть веревки вей из меня, Павлуша… Дороже жизни ты мне!.. Ведь не мил мне белый свет, когда тебя около меня нет.

И Павлушка, охваченный весенним угаром первой любви, как пьяный, говорил:

— И я, Парасинька, не пил бы да не ел, все на тебя бы глядел, касаточка…

Когда гуляли они по вечерам за гумнами, снимал с себя Павлушка черный свой полушубок, а на свои плечи надевал дырявый армяк Афони, укутывал в полушубок Параську, обнимал ее и ласково нашептывал:

— Парасинька!.. Краля ты моя ненаглядная!.. По гроб жизни я твой…

Тискал в объятиях Параську, целовал и приговаривал:

— Во как! Солнышко ты мое… голубка моя…

Оба сгорали в любовном огне и не думали о том, что будет с ними завтра…

Примечала бабка Настасья любовный Павлушкин угар. Но примечала и другое. Видела, что сразу две девки льнут к Павлушке. Но не обо всем еще догадывалась. Знала, что сын и сноха уже приглядываются к богатой Старостиной дочке. Знала и то, что дед Степан недолюбливал богатого старосту, а сноха Марья, словно назло свекру, большую дружбу повела с Ариной Лукинишной — женой старосты: из-за всякого пустяка бегала к Арине Лукинишне, на всю деревню расхваливала Валежниковых. В угоду Кержачке-старостихе сноха Марья даже двумя перстами молиться стала. Понимала Настасья Петровна, что все это ради Павлушки делается. Самой Настасье Петровне больше по нраву была краснощекая, черноглазая, крепкая и стройная Параська, дочка Афони-пастуха. Но боялась Настасья Петровна крутого нрава снохи. Потому и не вмешивалась в ее дела. Готова была примириться с женитьбой Павлушки на Маринке Валежниковой, если не возьмут Павлушку в солдаты до срока и не угонят на войну. Не об этом горюнилась Настасья Петровна… так думала: «чему быть, того не миновать». Смотрела на гулеванье Павлушкино и по-прежнему ворчала на внука:

— Павлушка!.. Варнак!.. Доозоруешь ужо… отольются тебе девичьи слезы…

Павлушка отшучивался.

— Ни одна девка не заплакала еще, бабуня… Чего ты?

Бабка Настасья грозилась клюшкой:

— Погоди ужо… придет черед… наплачутся! Знаю я вас, варнаков… Все вы, мужики, одинаковые…

Павлушка махал рукой и, убегая от бабушкиного ворчания, говорил:

— Надоела ты, бабуня!.. Все, да не все…

— Смотри!.. — грозила внуку Настасья Петровна. — Ужо всю клюшку обломаю я об твои бока…

Олена, мать Параськина, встречала дочку кулаками и руганью:

— Чтобы тебя язвило!.. Полуношница!.. Растеряла стыд-то, лихоманка трясучая… убью!..

Хлестала впотьмах Параську по чему попало и, чтобы не разбудить ребят, гусыней шипела, подбирая самые обидные ругательства:

— Гулена проклятая!.. Ужо будешь сидеть в старых девках… А то догуляешься до чего-нибудь, окаянная!.. Вот тебе… вот… вот… — И била Параську кулаками по голове, по спине, по плечам.

Увертываясь от материных ударов, Параська улыбалась счастливой пьяной улыбкой и молчала. Ради любимого Павлуши готова была все перенести. Быстро сбрасывала она с себя дырявый отцовский армяк и свои валенки и старалась поскорее залезть на печку.

Но и на печку мать подсаживала ее ударами в спину:

— Вот тебе!.. Вот!.. Не ходи!.. Не гулевань!..

Чтобы поскорее избавиться от ударов матери, Параська быстро перекатывалась через спящего восьмилетнего брата, ложилась около него к стенке. Долго еще, как шелест, слышалось в темноте злое ворчание матери. Но перед глазами Параськи уже мельтешил образ голубоглазого Павлушки — в черном отороченном полушубке, в мохнатой мерлушковой шапке и в белых валенках, усыпанных красным горошком. Ах, эти валенки и этот черный полушубок с серой оторочкой! Ни один парень в Белокудрине не был так красив, как Павлуша. При одном воспоминании о нем у Параськи загоралось все тело, и не могла понять девка, отчего так приятно ноют ее плечи — то ли от материных колотушек, то ли от Павлушкиных обнимок.

Перебирая в уме парней деревенских, Параська сравнивала их с Павлушкой и убеждалась, что самый красивый на деревне все-таки Павлушка. Только Андрейка мог равняться с ним. Но Андрейка еще до солдатчины стал гулеванить с двоюродной сестрой Параськи — с Секлешей Пупковой. Не нужен Андрейка Параське. Ведь Павлушка милее и краше его, милее и краше всех парней на свете.

В ночной тьме изредка все еще вскипал злой шелест — мать продолжала ругаться.

Но не вслушивалась Параська в материну ругань.

О своем думала: о Павлуше, о Павлике…

С мыслями о Павлуше — счастливая засыпала.

* * *

Белокудринские бабы, при встречах на задворках и на речке, судачили: