Бабьи тропы

— Вот! — воскликнул Борис, и пьяные глаза его вдруг загорелись злобой; он стукнул кулаком по столу и закричал: — Царские слуги и мракобесы сковали человека цепями!.. Они распяли истину!.. Понимаешь, брат Степан!.. Истину распяли!.. Евлашка заодно с ними. Он такой же кровосос, обманщик и поработитель народного духа!.. Н-но… брат Степан… верь мне… придет время… и мы свергнем иго царей, жандармов и князей церкви!.. Мы — герои!.. Понимаешь?.. Мы вырвем землю из рук палачей!.. И тогда царство божие будет не на небе… а на земле!.. Степан!.. Ты понимаешь: за землю и волю!.. А?.. Понимаешь?.. За землю и волю! — И, отчаянно замотав головой, он опять стукнул кулаком по столу. — Эх!..

— Понимаю, — ответил Степан, все так же посмеиваясь и покачивая головой в знак согласия. — Чего тут не понимать? Вестимо, царство божие тут и есть: потому здесь… святая обитель… земли сколько хочешь… и начальства никакого… кроме отца Евлампия… Ну, только он, Евлампий-то, ничего… терпеть можно…

Борис поднял вихрастую голову, уставился на Степана остановившимися глазами и долго смотрел на него молча. Потом тихо спросил:

— А ты понимаешь, что такое категорический императив? Что такое критически мыслящая личность? П-пон-нимаешь?

— И это понятно, — ответил Степан. — Разные бывают люди, значит, и разные у них личности… К примеру взять нашу Матрену… У ней личность-то вон какая: корявая, как терка!.. А вот про вашу личность можно сразу сказать, что вы человек из благородных.

— Н-ни черта ты не понимаешь… — перебил его Борис и с барским высокомерием продолжал: — Потому что ты… раб!.. Прислужник!.. Хам!.. Холоп!.. Да, да, да!.. Хам и холоп!.. Прислужник палачей!.. Да…

Степан по-прежнему улыбался и беззлобно говорил:

— Знамо, прислужник… А как же!.. По уставу обители… Как все…

По-прежнему не понимая как следует речей трудника Бориса, Степан знал, что пьяному человеку надо выговориться и надо дать ему высказать все, что наболело у него на душе, и потому сидел около Бориса, приветливо улыбаясь и поддакивая ему.

И Петровна вслушивалась в речи Бориса. Но поняла она пока только одно: противоуставно и богохульно говорит он.

Страх охватил Петровну, когда заговорил Борис о царе. Знала, что здесь, в тайге, нет царских слуг и доносителей. Но с детства приучили люди думать о царе, как о боге земном.

А Борис раскачивался над столом и все говорил и говорил: о насилии человека над человеком, о свободе человеческого духа, о критически мыслящей личности, о земле и о воле народной.

Наговорившись вдоволь, он склонил голову на стол, немного побормотал и уснул.

А на другой день, когда собрались в молельню старцы и трудники и встали на молитву, Евлампий грозно обратился к Борису:

— Борис!.. Брат мой во Христе!.. За что паскудил меня вчера у моей кельи?.. Зачем мешал мне лицезреть господа Иисуса Христа и ангелов его?.! Почему отверз уста свои богохульные и изрыгал хулу на обитель святую… и на пастырей стада господня?! Кайся, хулитель окаянный!.. Кайся, Борис, при всей братии.

В молельне было тихо, сумрачно. Одиноко колебались огоньки трех восковых свечей перед киотами. Пахло ладаном и потными телами людей. Старцы и трудники молча смотрели вниз, на половицы.

Склонив на грудь длинноволосую голову, бледный Борис тоже молчал.

А Евлампий гремел в его сторону:

— Слышь, Борис?.. Слышь, богохульник?.. Кайся!..

Борис чуть слышно вымолвил:

— Извини… Прошу прощения…

— То-то, — торжествующе произнес Евлампий и торопливо повернулся к трудникам: — Братие!.. Помолимся за грехи кающегося брата Бориса…

И без того бледное лицо Бориса стало еще бледнее, в глазах мелькнул злой огонек; он шагнул к Евлампию, хотел что-то сказать, но тот повернулся уже широкой спиной к молящимся и лицом к образам, размашисто закрестился и запел густым голосом:

— Бла-го-сло-вен гос-подь бо-о-ог на-а-аш…

И вслед за ним закрестились, зашелестели губами старцы и трудники:

— Благословен господь бог… Благословен господь… благословен…

В это утро одноглазый дьяк Кузьма пел и кадил ладаном особенно усердно, а ново-салаирские старцы и трудники долго молились и подпевали своему наставнику — уставщику.

Только после того, как забрезжил в окнах рассвет, все трудники, во главе с Евлампием, пошли в трапезную и сели за общие столы завтракать.

Трудник Борис опять неделю молчал, безропотно делая все, что заставлял его делать Кузьма Кривой. И опять в воскресный день, выпросив у Кузьмы лишнюю чашку ханжи, он захмелел и во хмелю снова ломился в келью Евлампия, бранил его и в чем-то изобличал словами малопонятными.

Сначала среди обитателей скита, а затем по таежным заимкам и по землянкам звероловов слух пошел, будто появился в ново-салаирском скиту новый угодник — отец Борис, оспаривающий веру отца Евлампия и посягающий на его власть.

Все больше в скиту стали люди поговаривать, что между Евлампием и Борисом идет затаенная борьба.

Евлампий громил трезвого Бориса перед старцами и трудниками за его богохульные речи и за неуважение к уставу обители.

Длинноволосый и бледнолицый с похмелья Борис либо отмалчивался, либо коротко ронял одно слово:

— Извиняюсь…