Бабьи тропы

В большой толпе мужиков и баб стоял сухопарый и седенький странник в помятой шапчонке татарского фасона и в темненьком лоскутном кафтане, с котомкой за плечами. Он опирался на посох и говорил тоненьким церковным голоском:

— Хожу я, братие, по земле двадцать годов… Да, хожу и вижу, братие: наполнена земля скверной греховной, соблазном разгульным и смертоубийством лютым… Сатана злорадствует над землей, братие!.. Только около храма господня да у святых отцов и нахожу утешение… Но придет день суда страшного, братие!.. Сойдет господь-батюшка на землю… и повергнет диавола во прах!.. А я, братие, хожу по грешной земле… и наблюдаю!.. Лицезрею скверну и зло… Наблюдаю дела бесовские… Когда же воспрянет душа моя ко господу, я отряхну прах от ног моих… А пока странствую от храма ко храму святому… к отцам-монахам… молитвенникам и заступникам нашим… Живу у них неделю… и две… и три… Братия поят и кормят меня… И душа моя веселится ко господу… И дни мои бывают легки и благословенны… А потом опять иду… Тружусь ногами моими… Вот так и вы, братие мои… Ходите… трудитесь перед господом…

Долго переливался в ушах Петровны вкрадчивый голосок седенького странника.

Над головами толпы по-прежнему гудело:

«Бумм!.. Бумм!.. Бумм!..»

Переходя от группы к группе и пробираясь вперед, Петровна всматривалась в одеяние богомольцев, в их лица и видела, что пришли сюда в большинстве простые сермяжные люди — из городов и деревень. Стояли они исхудавшие и обветренные. И видела Петровна в их лицах что-то знакомое и близкое: точно все они были из одной с нею деревни. Знала, что нет и не может быть в этой толпе людей с кабурлинской стороны. И все-таки чувствовала в них что-то родное. Сначала не могла понять, что же ей дорого во всем этом море людей. Потом поняла: озабочены и скорбны их лица, обращенные к храму, в котором покоятся мощи угодника, и во взглядах их светится та самая затаенная надежда, с которой шла и она сюда.

Смотрела Петровна на мужиков и на баб и пробиралась все дальше — в глубь монастырского двора.

Неподалеку от келий горожанин читал мужикам книжечку — «О чудесах, исшедших от нетленные мощи святителя Иннокентия за сто лет». Читал и разъяснял:

— Видишь дело-то какое: губернатор тогда только что прибыл в этот край… Из немцев был… В разговоре с архиреем возьми да и скажи: дескать, не верю… и кончено!.. А когда пришел в монастырь со свитой… к мощам-то, значит… и видит: вокруг храма снег горой навален… Никак не подойти губернатору со свитой ко храму!.. А дело-то летом было… в самую жару… Поняли?

— Понятно, — загалдели мужики. — Читай дальше…

Петровна слушала уже не один раз чтение этой книжечки. Пошла дальше.

В самой середине двора, на траве, большим полукругом сидели и пели хором слепые нищие; почти все они были корявые и на вид еще не старые. Голоса их были звонкие, но пели они уныло и гнусаво. Особо истошно выводила высоким голосом бледнолицая и корявая женщина с гноящимися закрытыми глазами: она широко раскрывала посиневший и гнилозубый рот и, брызгая слюной, выкрикивала:

— О-о христолюби-и-вай ча-адо и брат наш Ла-азарь… во спасение ду-уш на-аших страда-а-ающий…

Вокруг слепых певцов особенно много собралось народа. Стояли не шелохнувшись. Напряженно слушали.

Но монахи пробирались и в эту густую толпу. Они ходили с длинными бархатными кошелями — наподобие сачков, позванивали маленькими колокольчиками и собирали «доброхотные даяния».

Солнце уже скрывалось за дальними сосновыми лесами, и в монастырскую ограду ползли серые сумерки. Петровна с трудом добралась до паперти. Еще трудней было подняться по ступенькам вверх. А дальше идти не было никакой возможности. Так и осталась она перед широко открытыми дверями ярко освещенного, переполненного народом храма, из которого через море голов вырывались наружу волны горячего воздуха и неслись торжественные взрывы архиерейского хора.

Там, над тысячеголовой молящейся толпой, пылало несколько паникадил, теплились сотни свечей и в подсвечниках перед черными провалами раззолоченных икон мигали десятки лампад, протянувшихся гирляндой разноцветных огоньков по карнизу алтаря.

В самом алтаре, также залитом торжественным светом, вокруг престола стояла толпа попов и дьяконов в блестящих парчовых ризах, с зажженными свечами в руках. Они окружали чернобородого настоятеля монастыря — в белой ризе, с митрой на голове. Такая же толпа попов, дьяконов и мальчиков в белых стихарях окружала кафедру, стоящую в храме неподалеку от амвона. Тут, на раззолоченном кресле, сидел бородатый архиерей — из города. Он так же пышно был разодет в парчу, и голова его была украшена золотой митрой, игравшей отблесками драгоценных камней.

Молитвенные возгласы и пение попов и монахов чередовались беспрерывно.

То и дело гремел густой бас протодьякона:

— О бла-го-че-сти-и-вей-шем, са-мо-дер-жав-ней-шем, ве-ли-ком го-су-да-ре на-шем…

Хор монахов пел:

— Господи поми-и-лу-уй…

Несколько раз все попы, монахи и богомольцы падали на колени и кланялись в пол, молились и просили у бога милости и благодати для царя и для его семьи.