Бабьи тропы

— Товарищи! — звонко выкрикивал Павел, заканчивая свою длинную речь: — Много пролито мужичьей крови за Советскую власть… и за нашу рабоче-крестьянскую свободу. И прямо надо сказать: по темноте своей мы сами топили в своей крови нашу свободу. А все почему? А потому, что веками держали нас в темноте богатеи да царские чиновники… Да на нас же и ездили! Теперь всему конец! Ошибались мы… Что толковать? Это верно! Испокон века любили до всего доходить своим мужичьим умом — и это верно! Ну, только теперь и от ошибок есть кому попридержать нас. Есть у нас, товарищи, родная мать, которая крепко постоит за нас и правильную дорогу укажет нам, — это есть Российская Коммунистическая партия большевиков! Есть и кроме большевиков всякие партии. Ну, все они обманывали нас! Только одни большевики за нас — за мужиков! Только одни они за нашу рабоче-крестьянскую власть! Только они одни указывают нам правильный путь! И еще есть у нас, товарищи, вторая сила, которая поможет нам пережить всю нашу нужду и выведет нас к свету. Эта сила — Советская власть. А Советская власть — это сами мы, трудящиеся, рабочие и крестьяне. И третья сила есть у нас, товарищи, которая тоже за нас. Эта сила — наша могучая Красная Армия, которая победит всех наших врагов — как русских, так и иноземных, и ни одной сволочи не допустит к нашим границам. Да здравствует рабоче-крестьянская Советская власть! Да здравствует наша Коммунистическая партия! Да здравствует вождь мирового пролетариата товарищ Ленин! Ура!..

В душных, накуренных комнатах оглушительно загремело:

— Ур-ра-а-а-а!..

Забыли белокудринцы только что пережитое: кровь, жертвы и свою нищету. Не знали еще, как справятся со всей деревенской разрухой. Но чувствовали, что все страшное — позади. Чувствовали, что три силы, о которых говорил Павел Ширяев, — могучие силы. Под защитой этих трех сил можно все пережить и все победить — и горе, и нужду, и разруху.

У многих в груди и в горле пощипывало. У многих слезы на глазах навертывались.

Но все долго и дружно кричали.

— Ур-ра-а-а-а! Ур-ра-а-а-а!..

Потом слово взял Панфил. Он говорил тоже о разрухе, которую видел в деревнях, разоренных колчаковцами и последним офицерско-кулацким восстанием; рассказывал, как дружно взялись рабочие в городе и крестьяне в деревнях за восстановление разрушенного хозяйства.

Очень довольны были белокудринцы речами своих делегатов.

Но бабы все время нетерпеливо посматривали на Маланью, которая сидела в красном платочке на скамье близ стола.

В одиночку многие успели уже переговорить с Маланьей и между собой говорили, что ее словно подменили после съезда: разговаривала она теперь так, словно век в городе прожила. Тихая стала, задумчивая и серьезная. Между бровей, на переносице, складка глубокая легла. Посматривали бабы на Маланью и ждали, что скажет она.

— Слово предоставляется Маланье Семиколенной! — громко крикнул Панфил.

Маланья быстро поднялась с табуретки. Обошла президиум. Встала впереди стола и, поправив платочек на голове, кашлянула в руку. Потом обвела столпившихся близ стола взглядом, в котором белокудринцы прочли многое. Все было в этом взгляде: затаенное страдание, какая-то решимость и радость. Маланья заговорила:

— Товарищи! Знаю я, ждете, что скажу вам я — баба…

Она взглянула пристально в лица стоявших перед ней баб и тяжело вздохнула:

— Ох, бабочки, бабочки! Немного времени прошло с тех пор, как закружилась над нашими бабьими головами непогодь, а сколько мы пережили! Сколько наделали ошибок! Охо-хо-о!..

Помолчала Маланья. И, обращаясь к бабам, продолжала:

— Вот, бабочки, с глазу на глаз многие из вас спрашивали меня: крепко ли стоит наша власть? Кто теперь будет управлять? Не будет ли опять обмана?

По толпе пронесся легкий шорох.

Маланья переждала минуту и снова заговорила с оттенком печали в голосе:

— Теперь скажу вам, товарищи! Много народу было в городе на съезде Можно сказать, самые лучшие мужики были из деревень и с заводов. И образованные были, которые вместе с нами идут. Ну, только никто нас не похвалил, все корили нас… баб… как есть мы во многом виноваты. Только потому и простили — из-за темноты нашей. Так и говорили на съезде, дескать, в глухом углу живут… в темноте урманной. А насчет власти скажу вам, бабочки: не беспокойтесь! Как говорили мы с вами, так и будет. Здесь в Белокудрине останется за председателя Павел Ширяев.

Маланья взглянула на Павла и, улыбаясь, сказала:

— Молодой он… ну, сами видите — дотошный! Справится, поди?

Дружные хлопки раздались в ответ на эти слова.

Павел чертил карандашом по бумаге и пылал лицом, как красная девица.

— Товарища Панфила в волость выбрали, — продолжала Маланья, переждав хлопки. — Там он будет за председателя исполкома по всей волости. А меня…

Маланья запнулась. Вспыхнула под краску головного платочка и твердо договорила о себе:

— А меня съезд выбрал в уездно-городской исполком. Поставлена я членом исполкома.

Снова захлопали в ладоши мужики и бабы. Еще раз переждала Маланья хлопки и продолжала свою речь.