Бабьи тропы

Никто не знал, по каким делам ездил в волость Филипп Кузьмич Валежников. Вернувшись домой, он долго совещался с Колчиным и со своим работником. После того к работнику Валежникова приходили два раза работники Гукова и Оводова. Оба раза прятались на задворках и в бане и тоже подолгу о чем-то толковали.

Среди недели Арина Лукинишна нагребла из ларя в мешок с полпуда муки, принесла в кухню и послала Маринку за женой Афони — Оленой. Пришла Олена к старостихе. Поздоровалась и притулилась к косяку двери.

— А-а, Оленушка… — ласково обратилась к ней Арина Лукинишна. — Здравствуй, бабонька… Проходи, садись…

— Спаси господь, — ответила Олена. — Постою…

— Чего стоять-то? Садись, — настойчиво и приветливо пригласила Арина Лукинишна.

Но Олена осталась у косяка и повторяла:

— Ничего… пастою…

— Что это, Оленушка, сказывают на деревне? — спросила Арина Лукинишна. — Неуж правда, что твой Афоня последний хлеб в разверстку забрал?

У Олены губы задергались.

— И не говори, Арина Лукинишна… чуть не под метелку.

— Охо-хо, Оленушка, — сокрушенно проговорила Арина Лукинишна. — Не в укор большевикам будь сказано… Сама ты посуди, как жить-то будешь с ребятами?

Олена глотнула слезы и чуть слышно прошептала:

— Господь знает, как и жить-то… Ума не приложу, Арина Лукинишна.

Старостиха посмотрела на слезы, покатившиеся по сухому и желтому лицу Олены. Помолчала. Потом пошла в куть. Взяла мешок с мукой и, подавая его Олене, сказала:

— Не горюнься… Господь не оставит… и добрые люди не забудут… На-ка вот… ребятенкам… С полпуда тут.

Заливаясь слезами, Олена повалилась в ноги Арине Лукинишне.

— Будет, не горюнься. Подымись… А мешочек-то принеси…

— Спаси тебя пресвятая богородица, — прошептала Олена, утирая подолом слезы. — Ужо принесу мешок-то… Знаю, что он теперь стоит…

— И не говори, бабонька, — покачала головой Арина Лукинишна. — Денег стоит. Ваши-то насулили всяких товаров. А все нет ничего. Больше половины деревни ходит в мешках.

Олена молча сморкалась в подол. Замолчала и Арина Лукинишна.

Оправившись от слез, Олена спросила:

— Сказывают, Филипп Кузьмич в волости был.

— Был, — ответила Арина Лукинишна.

— Что слышно там? В городе-то как?

Арина Лукинишна сторожко посмотрела на открытое окно и дверь и полушепотом ответила:

— Только не болтай никому, Оленушка… Поляки, говорят, Москву взяли. А к нам японцы с большим войском идут… По деревням слух идет: антихрист пришел на землю, скоро страшный суд будет… Ох, и времена, господи, настали.

Посерело желтое лицо Олены. Всплеснула она руками.

— Неуж правда, Арина Лукинишна?

— С места не сойти! — побожилась Арина Лукинишна.

Схватила Олена мешок с мукой. Еще раз бухнулась вместе с мешком в ноги благодетельнице. И побежала домой.

В этот день Арина Лукинишна встретила на речке еще двух баб и им по секрету рассказала о взятии Москвы поляками, о приближении японцев и о пришествии антихриста.

А Оводиха рассказала о том же Домне — жене Панфила Комарова. Сам Панфил был в этот день на смолокурне. Перепуганная Домна прибежала домой, упала на кровать и ревела до ужина. Накормив ребят, кинулась она к Акуле — жене кузнеца. Заперлись они в избе. Домна рассказала Акуле:

— Слышь, кума… на деревне-то что говорят… Будто поляки Москву взяли… а японцы с войной подходят к нам… Будто страшный суд скоро будет.

Акуля и сама кое-что уже слыхала. Махнула рукой и с отчаянием заговорила:

— Ох, да хоть бы один конец какой пришел! Измаялась я с холерой косорылой…

— А вдруг, кума, погибнут мужики-то наши? — испуганно прошептала Домна. — Куда мы тогда с ребятами.

— Поди, не все погибнут… Может, для ребят-то и пронесет господь-батюшка. — Акуля опять махнула рукой: — А мне хоть какой конец… все едино… опостылел косорылый черт! Ребят вот жалко… а то давно бы в омут головой…

— Поговорить бы, что ли, кума… с мужиками-то? — спросила Домна.

Акуля скривила лицо.

— Что толку-то? Опять ведь из города Капустин с отрядом идет. Сказывают бабы, теперь скот будут отбирать… и птицу… начисто!

— Да неуж, кума?

Акуля перекрестилась:

— Вот… припомни мое слово, кума… Порешат нас большевики…

— Что же делать-то, кума?

— Молчать надо… Может, все к лучшему обвернется… — сказала Акуля, а на прощание присоветовала: — Другим бабам скажи, кума, пусть язык-то прикусят… Панфилу тоже ничего не сказывай.

— Ладно, — пообещала Домна, выходя из избы и все еще заливаясь слезами.

Оводиха корила на речке Марью Ширяеву и Анфису Арбузиху:

— Карать скоро начнет господь-батюшка деревню-то… А все из-за кого? Из-за ваших… из-за камунистов.

От стыда и злобы Марья сердито хлестала вальком мокрые рубахи, разостланные на мостках. С трудом выговаривала слова:

— Опостылел мне щенок-то мой… День и ночь молюсь… проклинаю!.. Да, видно, прогневала я господа…

Оводиха ворчала, обращаясь к Анфисе:

— Ну, Марьин-то — молодой… щенок и есть… Ты-то что смотрела за своим?

И у Анфисы пылало лицо от стыда. Глотая слезы, она цедила слова:

— Говорила я… Да разве он послушает?

Марья бросила полоскать рубахи и спросила Оводиху:

— Не слыхала, Фекла Митревна, скоро начнется-то?

Оводиха посмотрела из-под руки на небо, перекрестилась и сурово ответила: