Бабьи тропы

Старики и старухи плевались, предсказывали наступление последних времен и страшного суда господня. Поговаривали о пришествии на землю антихриста. Кержаки не один раз собирались к Авдею Максимычу сходить — чтение старинных книг послушать и точные пророчества узнать. Да все недосуг было. До осени откладывали. А старухи кержачки, указывая на бродившую по деревне бабку Настасью Ширяеву, прямо говорили;

— Вот она, ведьма-то, ходит… Нечего и Авдея Максимыча тревожить… Сами видим: кабы не было антихриста, не бродила бы и она, окаянная…

А бабка Настасья после ухода Павлушки в коммуну уныло бродила по деревне, как муха осенняя, почуявшая приближение смерти. Часто стали мозжить старые кости. Тоска давила высохшую грудь. Раздумье тяжелое и горькое ворочалось в седой неугомонной голове. Ходила по деревне, присматривалась к появившимся новым людям, прислушивалась к бабьим разговорам и, опять ожидая беды, ворчала на деда Степана и на сына Демьяна:

— Кабы приехали тогда сами на сходку да помогли бы Павлушке партизан собрать, может, и не сманили бы парня-то…

Дед Степан и сам тосковал по внучонку. Только виду не показывал. Работая на поле и по дому, часто вспоминал золотые Павлушкины руки. За что бы ни взялся дед Степан, ему все казалось теперь не так сделанным.

Брался ли за косу — казалось, что отбита она плохо из-за того, что отбивал ее Демьян, а не Павлушка. Снопы ли были плохо увязаны — деду казалось, что все это потому, что вязал их не Павлушка. Захромал мерин буланый — опять же из-за того, что перестал за ним ухаживать Павлушка.

Передумывал все это дед Степан и тосковал.

Как-то рано утром вышел дед Степан на гумно — солому отобрать от трухи и ток зачистить.

Работал и, чего-то ожидая, все поглядывал на дорогу, уходящую далеко за поскотину, к повитому туманом темно-зеленому урману.

Вдруг из леса вынырнули два всадника с винтовками за плечами и во весь опор понеслись по дороге к деревне, поднимая за собою в чистом утреннем воздухе клубы пыли.

Дед Степан приставил руку к глазам. Присмотревшись к одному из них, воскликнул:

— Да ведь это Павлушка, якори его в пятки!

Кинулся в пригон, где Марья доила коров, а бабка Настасья собирала яйца из-под кур.

— Бабы! — закричал дед Степан. — Павлушка едет!

— Что ты?! — всплеснула руками бабка Настасья.

— С места не сойти! — побожился дед и кинулся в ограду.

А сноха Марья даже головы не повернула от подойника.

Всадники влетели в деревню и скакали уже улицей, направляясь к дому Ширяевых.

Бабы, выгонявшие из дворов скотину, смотрели на всадников и, узнав их, испуганно шептали:

— Мать пресвятая богородица!.. Павлушка ведь это… Ширяев. Опять с тем… с рабочим…

Глава 10

Знал Павлушка, что не все белокудринцы обрадуются приезду его и товарища Капустина, но не ожидал, что так дружно будут отмалчиваться на собрании по поводу хлебной разверстки.

Капустин уже два часа стоял на крылечке мельницы и, обливаясь потом, кричал толпе оборванных и угрюмых мужиков:

— Товарищи! В городах голод: умирают тысячи детей, умирают тысячи взрослых… Голодный тиф косят людей, как косой. А против нас восстал весь буржуазный мир капиталистов, помещиков и генералов. Советская власть ведет большую войну с Польшей, которую поддерживают буржуи всего мира. Товарищи! Вы должны сознательно отнестись к этому делу. Вы все, как один, должны выполнить разверстку…

Сгрудившись у мельницы, мужики тоже обливались потом в тесной и удушливой толпе. Одни сурово, другие равнодушно посматривали на Капустина и молчали. Только коммунисты внимательно слушали оратора.

— Товарищи! — выкрикивал Капустин. — Вы сами понимаете: с голодным брюхом не много навоюешь. Значит, поддерживайте Красную Армию, поддерживайте свое рабоче-крестьянское государство против международных разбойников-капиталистов, против панской Польши!..

— Поддержать, Якуня-Ваня! — раздался в задних рядах тоненький голос Сени Семиколенного.

И почти тотчас же кто-то из середины толпы злобно ответил:

— Из чужих-то закромов…

— Товарищи! — продолжал Капустин. — Все-таки голодными вы не ложитесь спать. А в городах люди получают четверть фунта на брата и никакого приварка…

И опять раздался тот же злобный голос.

— А ты наши куски считал?

— Последнее отдать! — яростно крикнул Афоня.

— Я не о всех говорю, — заканчивал речь Капустин, обтирая рукавом пиджака пот со лба. — Я говорю о тех, у кого хлеб имеется. Я прошу вас, товарищи, выйти сюда и высказаться.

Капустин умолк. Председательствующий Панфил обратился к собранию:

— Кто будет высказываться, выходите сюда.

Но никто в толпе не тронулся с места.

Панфил еще раз повторил приглашение.

Тут из-за спины председателя вынырнул секретарь ревкома Колчин, оглядел собравшихся и как-то многозначительно крикнул:

— Ну, что же, товарищи! Высказывайтесь… кто как умеет!

И снова спрятался за спину Панфила.

Мужики молчали.

— Тогда я буду голосовать, — сказал Панфил.

— Голосуй! — закричали коммунисты. — Голосуй!

— Кто за выполнение разверстки? — спросил Панфил. — Поднимите руки.

Подняли руки все коммунисты и двое беспартийных партизан.

— Кто против разверстки?

Не поднялось ни одной руки.