Бабьи тропы

После частых встреч и разговоров с бабкой Настасьей да с Маланьей Семиколенной понимать стала Параська, что надвинулось на деревню что-то огромное и тягостное, от чего можно освободиться только всем миром. Но не понимала она, как это можно сделать. Знала лишь, что навалилась беда на всех, что про свое личное горе каждому надо забыть и думать надо не о себе, а обо всей деревне. Так учила ее бабка Настасья. Так говорил каждодневно отец ее — хромой Афоня.

Глава 34

Перед масленой приехал в Белокудрино начальник милиции и бывший чумаловский урядник — с отрядом милиционеров и старшину Супонина с собой привез. Собрал урядник сход. Долго выпытывал у мужиков, куда они девали молодых парней и куда ружья попрятали; долго ругался и грозил тюрьмой Потом прочитал список недоимщиков и приказал сейчас же покрывать недоимку хлебом за пять лет.

Три дня мужики грудились около дома Валежникова: просили старшину и урядника рассрочить сдачу хлеба. Бабы в ногах валялись. Но старшина всем одно и то же твердил:

— Мое дело — сторона… Начальство требует, а я только списки веду…

А урядник топал ногами, размахивал нагайкой и шумел на мужиков:

— Большевиков прятать?! Дезертиров укрывать?! Запорю сукиных детей!.. Сегодня же покрыть недоимку… Сию минуту ссыпать хлеб… Расходись по домам!.. Запорю!.. Стрелять прикажу!..

На четвертый день нагрузили мужики мешки с зерном на тридцать подвод и под конвоем милиционера повезли в город тысячу пудов хлеба.

Перед отъездом урядник погрозился:

— Если до половодья не привезете в волость дезертиров, к троице приеду сам и перепорю всю деревню!.. Правого и виноватого.

Наревелись бабы после налета милиции.

Миновал пост. Уныло прошла пасхальная неделя. Зашумели весенние воды. Зазеленел урман. Опять подоспели посевы.

И лишь спало повсюду весеннее половодье и обсохли таежные тропы, прошли мимо Белокудрина звероловы-заимщики и рассказали белокудринцам, что в городах сибирских рабочие поднимают восстания и что около дальних деревень в урмане появились вооруженные ватаги мужиков, не признающих Колчака и нападающих на милицию, были там случаи убийства богатеев и милиционеров, а называли себя эти мужики партизанами. По приметам звероловов выходило, что белокудринские парни в партизанах ходили.

Встрепенулись белокудринцы радостью ожидания партизан.

Бабка Настасья опять забегала по дворам и зашептала бабам.

— Слышь, бабоньки… сказывают, парни-то в партизанах!.. Стало быть, и Павлушка наш там… А может, и ваши мужики тоже… Звероловы говорили: будто много там солдат, которые с войны вернулись, от Колчака в урман бежали… Теперь надо… ждать… скоро!

Радовались бабы вдовые. Сами, без мужиков, отсеялись, сами на покосы собирались. Да недолго продолжалась бабья радость.

В самый разгар покоса снова прискакал в деревню отряд казаков — в сером военном облачении с малиновыми кантами и малиновыми околышами. Вооружен был отряд шашками и винтовками, торчавшими из-за плеч, а в руках у всех нагайки болтались.

Согнали казаки мужиков с покосов и выстроили в два ряда посреди деревни.

Собрались вокруг мужиков и бабы деревенские.

А между рядов вертелся на коне усатый казак-офицер, размахивал нагайкой и шумел:

— Выдавайте большевиков!.. Запорю всех… головы посрубаю!..

Мужики молчали.

А усач вертелся на коне и кричал:

— Я вас зараз заставлю говорить! Почему молчите? В последний раз спрашиваю: где большевики?

Дед Степан отозвался.

— А какие такие большевики? Кто их видал?

Офицер прикрикнул на него:

— Ты дурака не валяй, старик!..

Дед Степан продолжал свое:

— Да мы их, большевиков-то, отродяся не видывали…

— Замолчи, старый пес! — рявкнул офицер. — Куда запрятали молодых парней? В тайге скрываете?.. Немедленно дать проводников!..

Рассердился дед Степан:

— Невозможно это, господин! — крикнул он офицеру. — Сами видите: покос, народу нет… А погода уйдет — чего наносишь?

Офицер угрожающе поднял нагайку:

— Молчать, хамье!

За спиной у него прозвучал высокий голосок Сени Семиколенного:

— Вот это да-а! Вот это Колча-ак, Якуня-Ваня!..

Офицер обернулся. Молча окинул взглядом толпу, в которой стоял Сеня. Снова повернулся к шеренге, в которой стоял дед Степан. Поморгал глазами на деда, сосавшего потухшую трубку, и, размахивая нагайкой, крикнул:

— Я вам покажу, хамы… А ну! — кивнул он казакам.

Бритая молодежь в фуражках с малиновыми околышами ринулась к мужикам. Схватили деда Степана за руки и за плечи, поволокли на середину.

Офицер скомандовал:

— Раздеть!.. Отсчитать два десятка!

Деда Степана повалили на пыльную дорогу, быстро задрали рубаху, стащили штаны.

Мужики шарахнулись было в разные стороны.

Но их удержали на месте взведенные короткоствольные винтовки.

Офицер кричал:

— Ни с места!.. Перестреляю!..

А над спиной деда Степана уже взвивались нагайки:

Жжик… жжик!.. жжик!..

Один молодой казак сидел у деда на плечах, другой — на ногах. Двое пороли и отсчитывали удары.

Дед Степан тыкался окровавленным носом в пыль и стонал:

— Ой!.. ой!.. ой!..

Вдруг из толпы баб вырвалась бабка Настасья с клюшкой в руках. Мигом прорвалась к офицеру и, подняв вверх клюшку, потрясая ею, зашипела:

— Анафема! Бусурман!