Бабьи тропы

Валежников покраснел от обиды, но сдержал гнев и спокойно ответил:

— Мне приказывать, Фома Ефимыч, может только законное начальство… от временного правления которое…

— А я от уездного совдепа! — рявкнул Фома. — Будешь саботаж делать… в холодном амбаре насидишься.

Валежников побелел и покорно сказал:

— Хорошо… соберем нето… не сумлевайся… Что лаешься-то?

— Не лаюсь, а приказываю… Понял?

Фома, не простившись, вышел.

От старосты он снова пошел к Панфилу Комарову и долго совещался с собравшимися там бывшими фронтовиками.

А на другой день, к полдню, белокудринцы валом повалили к дому старосты.

На этот раз бабы на сход не пошли. Надоели им бесплодные мужичьи сходы. Да никто из баб и не ждал пользы от новых порядков. Только бабка Настасья Ширяева с нетерпением ждала перемен. Умом-то плохо разбиралась в происходящем, а сердцем чуяла, что поднялась деревня против царя и господ, значит, не утрясется, пока своего не добьется. Знала, что много мужиков по Сибири живет и много горя и обид накопилось у них. Знала, что будут мужики булгачить до тех пор, пока все горе и все обиды смыкают.

Ворошила старую память и вспоминала города, через которые проходила в молодости на богомолье. И там много видела обид и злобы — против царя и против чиновников. Значит, и там будут колобродить до тех пор, пока все перевернут. А коли мужики добьются лучшего, значит, и бабья жизнь будет полегче. Вспоминая бабью жизнь, по-прежнему горюнилась бабка Настасья из-за Параськи и бранила в уме Павлушку озорного. Ведь сколько надежд возлагала на внучонка смышленого. Все думала, что не такой будет, как все парни деревенские. А он что натворил? Опозорил девку и даже думать не хочет о своем ребенке. Бабка Настасья украдкой помогала Параське, чем могла. Но понимала, что не эта помощь нужна Параське в ее бабьей беде. О женитьбе Павлушки на Параське и думать нечего. Что-то другое требуется. А что — опять не могла толком разобраться. Не одна Параська на белом свете с горем мыкалась да слезами умывалась, много было бабьего горя кругом, и слез бабьих — реки бескрайние.

А как его скачать, бабье-то горе, осушить бабьи слезы, не знала бабка Настасья. Только чувствовала, что чем больше колобродила деревня после падения царя, тем крепче врастала в душу надежда на какую-то лучшую жизнь. Копошилась в седой голове еще какая-то смутная надежда на лучшее для себя. В день схода бегала бабка Настасья по морозу от двора к двору в шубенке легонькой, словно баба молодая, чуть клюшкой за снег задевала. Забегала в избы и шепотом баб звала:

— Пойдемте, бабы… послушаем… Может, ладное что привез Фома-то?..

Бабы отмахивались:

— Ну их к лихоманке!.. Одна ругань…

— Да ведь новая власть-то теперь, — настаивала бабка Настасья. — Сказывают, мужичья власть-то теперь… наша…

— А нам какая польза? — смеялись бабы. — При царе ребят рожали, и при новой власти не мужики, поди, будут рожать.

Точно сговорились все. В один голос твердили:

— Не зови, бабушка Настасья, и сама не майся.

— Не пойдем, Настасья Петровна… Не зови…

Так ни с чем вернулась домой бабка Настасья.

Глава 29

К полдню в двух комнатах и в кухне Валежникова дома полно народу набилось.

Мужики заглядывали в последнюю пустую комнату, из которой со стен смотрели раскрашенные на картинках цари и генералы. Но жена Валежникова ушла в эту комнату спозаранку. Когда она заметила заглядывавших в дверь мужиков, кликнула туда Маринку, сердито захлопнула дверь и ключом щелкнула.

В средней комнате, у стены, за столом, покрытым желтой клеенкой, сидел в шинели Фома Лыков — высокий, крепкий, бородатый солдат с лицом корявым и темным, с копной густых курчавых волос на голове. Около Фомы, по обе стороны от него, расположились на длинных скамьях: Сеня Семиколенный, Афоня-пастух, Маркел-кузнец, дегтярник Панфил Комаров и другие мужики из бывших фронтовиков. Тут же около стола, вместе с молодым солдатом Андрейкой Рябцовым, вертелся Павлушка Ширяев. Остальные мужики, в тулупах и в шубах, густой толпой стояли на ногах. Староста Валежников с сыном притулились в углу. К ним жались белокудринские старики и богатеи. Только дед Степан Ширяев да мельник Авдей Максимыч держались поближе к молодым.

В комнатах было густо накурено, пахло овчиной и кислой шерстью валенок. Мужики обливались потом. Стояли молча. Лишь изредка и тихо обменивались словами. Мирские передавали друг другу окурки и трубки, не стесняясь стариков-кержаков, дымили табаком, покрякивали, сочно сплевывали на пол. Подвыпивший отец Фомы, старик Лыков, и такой же пьяненький старик Рябцов пробовали шарашиться и шуточки заводить, но их скоро пристыдили и утихомирили.

Когда в доме набралось народу до отказа, Фома встал, затянулся в последний раз из цигарки, швырнул окурок на пол и зычно заговорил:

— Вот, товарищи… приехал я из города… от Совета депутатов, значит… от совдепа… и должен я вам объявить: буржуйское правительство Керенского пало!..