Бабаев

Хохол, ничего не делающий даром, отпятился подальше, снял кроссовку – и ласкал пальцем незримую болячку на ступне. Я задумался. Думать ночью тяжело, но я догадался: понесем-то, конечно, мы все без исключений, но кто будет «за руки за ноги» перекладывать на носилки? Те, кто окажется ближе, когда главный очнется: «Пора!» Я тотчас отшатнулся, спасая ладони от хватки мертвой кожи – это не заспишь и не отмоешь. Я не боялся. Просто все не как всегда. Все било в одно: без сна, отъезд, жуткое, быстрая радость южного моря, прощаясь с ним, русский человек прощается навсегда, чужие люди, те, что существуют для тебя столько же, сколько мертвые, тяжелая голова – Карюкин зазевался и грузил с кем-то он, а мы подхватили, подняли и понесли, головой вперед, на голову ей что-то набросили. Кто-то светил фонарем, тяжело получилось, узкая тропинка – вчетвером не возьмешься, а вдвоем – тяжело, тело, что ли, надуто водой? Хохол кряхтел впереди, я – вторым, и полуоторванная тапочка-вьетнамка качалась и резиново мокро стукала о мою коленку – особенно тяжело, когда хохол тащился в гору, я подтягивал свой край носилок к груди – вьетнамка оказывалась под носом. Карюкин ошалело бежал следом, заскакивая слева и справа, но камни не позволяли ему вцепиться – не помочь.

Мы тащили без разговоров, вдоль моря, мучительно и быстро, не оглядываясь на отставших служивых, почуяв ясность: донесем – сразу отпустят, во мне уже проснулась и потянулась обычная в пишущих пошлость «как я потом расскажу», показалось – долго, наконец, выперли на пляж, шуганув шевелящуюся там мусорку, по муравью набежала зевающая толпа, отдыхающие заглядывали в носилки, как в затопленный канализационный люк, Карюкин вцепился помогать хохлу, Миша Смирнов мне, я открыл рот, чтоб: хохол, заворачивай, вон, «скорую помощь» перегнали к спортплощадке, но хохол с Карюкиным резко присели, бросили носилки, и нам с кабанообразным Смирновым пришлось тоже.