Б/У или любовь сумасшедших

Татьяна, стоя спиной с белой звездочкой-мишенью, напевая, варила кофе.

Как ветры смеются,
И улетают прочь, —

вот привязалась.

Весь день они смеются,
Потом почти всю ночь,
Но тот, кто хочет достичь свободы,
Как ласточки, должен учиться летать.
Донна, донна, донна-а…

— Что означает этот припев? — Герман подошел к ней.

— Ничего…

Разлила по чашкам кофе. Села. Пола кимоно откинулась. Такие колени и икры можно увидеть только в фильмах.

— Часто ходишь в оздоровительный центр?

— Каждый день.

— Гантели, растяжки, сауна, бассейн?

— Плюс аэробика.

— Сколько ты стоишь в финских марках?

— Тысячу.

— С кем делишься?

— Сейчас ни с кем.

— А раньше?

— Обычно. Ты же знаешь: швейцар, дежурный, администратор, менту сигаретами, жвачкой, бутылкой… Таксист, конечно.

— Был свой, постоянный?

— Конечно.

Отвечала вяло. Голубые глаза-молнии погасли.

И вдруг понял: ее ломает. Чуть не охнул. Такой удачи не ожидал, всего, что угодно, но чтоб такой жетон вытянуть… «Спокойно… Время работает на нас».

— Алексей на флоте служил?

— С какой стати? Не такой он был дурак, чтобы служить.

— А почему крейсер на стене представлен?

— Крейсер… А, этот… Понятия не имею. Алеша повесил.

Забирало ее сильно. Но и сделана она, кажется, из качественного материала.

— Покажи спальню.

— Как это у вас называется… следственный эксперимент?

— У нас это называется... — Он резко встал, взял ее за плечи и уже поцелуем запрокинул голову.

Неожиданным была гладкая выбритость лобка и то, что она его хотела.

Он подготовил фразу, которую услышал однажды из соседней комнаты, где Почасовик занимался с начинающей шлюшкой — дочерью приятеля: «У, какая строгая пиписка», — но фраза не пригодилась. Она его хотела. Она его хотела — над ломкой, над страхом, над ненавистью, над тоской по другому, не Алексею, был еще кто-то, это Герман Васильевич чувствовал. Но мысль о ком-то была последней, потому что то, что она делала, превратило его в гладкое, радостное, умелое существо, играющее в теплых высоких волнах, ее волнах. Он поднимался на гребень и падал вниз, снова поднимался и снова падал. Бесчисленные взлеты и провалы…

— Абрикосина… плащ… капюшон, — бормотала она, и у нее были тысяча рук и тысяча ног, и тысяча губ и всего остального тоже было по тысяче, а потом хриплый приказ:

— Фа-а-а-к! Ну же, давай, давай!

Провал, беспамятство.

* * *

— Ну что там у вас? — спросил Саша, присаживаясь рядом, — пошло дело?

— Смотрите! А я вам прокомментирую письмом. Оно спровоцировало.

— Валяйте.

— … поехали всей компанией. В Новгороде пошли в ресторан обедать. Все пили, ели, веселились, а я думала только о тебе. Ты разрушил меня. Я, наверное сошла с ума, но все время вспоминала наше последнее свидание. Я еще пописаю в твои ладони, правда? О-о-о… ужас!

— О-о-о… — это вы или она?

— Я.

— Давайте без комментариев, так короче.

— Мама сидела обиженная и злая. Кем? Не хочу об этом думать. Об этом подчеркнуто. Знаете, все-таки противно читать чужие письма даже для пользы науки.

— Это не чужие письма. Это письма мертвецу.

— Вы уверены?

— Конечно. Ну сколько он еще продержится? Неделю, две. Гематома увеличивается.

— Можно поставить канюли.

— Нельзя. Там месиво.

Длинная шея изогнута на подушке, на цепочке золотая дева — знак ее созвездия. Хрупкие загорелые плечи, раздвоенный подбородок, помехи, колонны согнутых в коленях ног, нежный бугор живота, помехи, глубокий пупок, комната, пишущая машинка, девушка сидит спиной, печатает под диктовку, обернулась.

— Что она сказала?

— Спросила, сколько еще страниц.

— А он?

— Две, говорит, и еще говорит: «Посмотри, как он тебя хочет».

— Мда… Я прокручу немного эту пленочку.

Нашел «time», замелькали колени, спина, нежная, как мох, растительность.

«Абрикосина… оставь плащ у порога!.. Ф-а-а-а-к!» — услышала она, и вдруг разомкнутый эллипс Казанского, девушка на длинных ногах уходит, перешла Невский, махнула рукой, вошла в тень под своды входа в метро. Мелькнул рядом кто-то с седыми волосами, седой стриженой бородой, обернулся. Она замерла: померещилось, что это он, сидящий рядом с ней. Покосилась: Саша равнодушно смотрел на экран. Там через стекло машины проплыли Михайловский замок, Нева, Петропавловка, прохожие на переходе, поворот направо, трамвай, мост, снова вода, Выборгская набережная, унылый проспект, поворот направо, зелень парка, налево, подъезд, окна. Дверь подъезда открылась, полумрак, почтовые ящики, в прорезь падает записка, полумрак. Дверь снова открывается, впускает свет. Зеленые «жигули», руль, приборный щиток, парк, троллейбус, выше люди, девушка та самая, с девой на груди, останавливается, смотрит, прикрывает глаза ладонью как от солнца.

— Грядет вторая серия. Вы довольны? И никаких писем не нужно. Вы входите сами, не дожидаясь резонанса, чуда, если то, что мы делаем, не считать чудом.

— А помехи?