Б. М. Кустодиев

Конечно, Кустодиеву тоже хотелось, чтобы «в благословенных краях благословенной русской земли» стало светлее и солнечнее, но на «горячих тонах» он не настаивал и простодушно надеялся, что и «Ильюхины», и его собственные герои, и сам царь внемлют увещаниям и смягчат существующий режим.

Характерно, что, весьма редко отзывавшийся в этом году на политические события, Борис Михайлович остро реагировал на известие о внезапной кончине одного из виднейших деятелей либерального конституционного движения, С. Н. Трубецкого. «…Это такая страшная насмешка судьбы, — писал он жене (9 октября). — Я чуть не плакал, когда читал. Был единственный хороший человек в России, и тот умер… Больно это именно теперь, когда все налаживалось и будущее казалось таким интересным, т[а]к к[а]к в этом будущем должны были много сделать люди, как Тр[убецкой]».

Самое ближайшее будущее показало, однако, всю наивность надежд на то, что все мирно «наладится». Убийство Баумана, черносотенные погромы, кровавое подавление московского Декабрьского восстания резко обострили восприятие художником всего происходящего на родине, и теперь уже он сам захотел взять «горячие тона» и задать жару «героям… Совета».

Это настроение объединяло его со многими товарищами по профессии. Так, скромнейший, долго страдавший крайней неуверенностью в себе Евгений Лансере внезапно для всех, кто его знал, стал одним из инициаторов работы художников в ряде сатирических журналов — «Зрителе», «Жупеле», «Адской почте» (издателем последней сделался он сам). И многие другие «мирискусники» оказались в эту пору в весьма неожиданной для них компании — вместе с Горьким и другими писателями, сгруппированными им вокруг сборников «Знание».

«Познакомился на одном собрании „Жупела“ с Горьким, которого не любил и не ценил, — писал в декабре 1905 года Константин Сомов Бенуа. — Видел я его недолго, он мне показался милым, с его ласковым лицом, не похожим на его бесчисленные портреты, с доброй страдальческой улыбкой… Всех других, Бакста, Добужинского, он так же поразил, как и меня…»^[30].

Кустодиев тоже не остался «в тишине художнической студии» и, так же как Серов, Лансере, Билибин, Добужинский, Кардовский, обнаружил в этой работе новые, неожиданные грани своего дарования.

Если выражаться в «категориях» его испанских впечатлений, то можно сказать, что «веласкесовские» настроения оказались явно потесненными в его творчестве «гойевскими» — болью, гневом и сарказмом.

Вместе с Евгением Лансере и Мстиславом Добужинским, вскоре ставшим близким другом Бориса Михайловича, Кустодиев создает триптих «Москва». Ему принадлежит первая часть — «Вступление»: над улицами и кварталами, над баррикадой и ее защитниками, над злобно ощетиненными солдатскими штыками несется плотоядно устремленный всем корпусом вперед скелет с жадно оскаленным ртом, как будто настигающий жертву и оставляющий за собой языки пламени и клубы дыма.

Еще большее впечатление на современников произвели новые, сатирические варианты портретов недавних «Ильюхиных» и кустодиевских героев. Вместе с художником З. И. Гржебиным Кустодиев создает целую портретную галерею — «Олимп».

Вот уж поистине «какие-то чудища, страшные рожи…».

Зловещий нетопырь с безгубым ртом, с огромными ушами и черными дырами ноздрей, настороженно прислушивающийся и принюхивающийся, — словно более реалистическая ипостась изображенной во «Вступлении» смерти! Это Победоносцев, — одна из зловещих фигур черносотенной реакции, — именно такой, какой, по позднейшему слову Блока, «над Россией простер совиные крыла». Елейно и ханжески сжаты руки: так инквизиторы молились за души посылаемых ими на костер «еретиков»!

Лицо графа Игнатьева, одного из членов «черной сотни Государственного Совета», утонуло в расплывшейся массе жира. Это какой-то сплошной двойной подбородок. Глаза (скорее, глазки), нос, усы составляют ничтожно малую часть этого, с позволения сказать, лица. Даже ушные раковины вот-вот, кажется, погрузятся куда-то вглубь.

«Столп реакционерства», каким Игнатьев был, по свидетельству авторитетного современника, предстает здесь во всей своей красе.

Не менее колоритен и палач московского восстания адмирал Дубасов. Глядя на крошечную головку на большом, длинном туловище, можно понять несколько сконфуженную оговорку даже весьма благожелательно относившегося к нему мемуариста: «Он не орел — для того, чтобы что-нибудь усвоить, ему требуется довольно много времени…»

Как бы из своих клубящихся бакенбард возникает Горемыкин, один из самых крупных интриганов — и одновременно бездарей — в сановном мире. Кустодиев, недавно иллюстрировавший Гоголя, сопроводил этот портрет выразительной цитатой из «Мертвых душ»: «…но щеки его так хорошо были сотворены и вмещали в себе столько растительной силы, что бакенбарды скоро вырастали вновь еще даже лучше прежних».

Внешне вроде бы невинные, слова эти заключали в себе весьма ядовитый смысл: ведь в гоголевской поэме они относятся к Ноздреву, которому за его нечистоплотные проделки подчас выдирали бакенбарды. Горемыкин также был нечист на руку.