– Наш праздник. Жарче целуй!.. – сказал Татаринов, обнимая Варвару. – Несите сюда вина!
И принесли на «Мишину могилу» все: хмельную брагу, пиво, пироги. Прикатили кади с вином заморским. И завертелось казацкое веселье…
Татаринов рассказывал, что слышал на Москве.
– Неслыханное дело, братцы, прознал в Москве! – говорил он.
– Какое дело? Сказывай, атаман, – послышались возгласы казаков.
Татаринов сказал:
– Да ведь царя-то спасли люди добрые от лютой смерти. А он, вот царь-мякина, по воле матушки своей, спасителю своей жизни такую «память» учинил, что вся Москва диву дается. Галдят, шумят на Вшивом рынке мужики. На Трубецкой и на Варварке купцы этому поудивились, затылки только чешут. Бояре в бороды кряхтят.
– Ой, не томи, – заговорили атаманы, – живее сказывай.
– Слыхали? Мужик-то из села Домнино, близ Костромы, Иван Сусанин, спас царя ценой жизни своей.
– Ну, спас! О том вся Русь слыхала, – сказали казаки, – завел мужик в густой лесок с болотцами врагов земли, спесивых ляхов, а выпустить – не выпустил. За то убит был ляхами-панами. То ведомо повсюду старому и малому. Награды за то были царские да милости. А дале что?
– Награды?! – с горькой усмешкой сказал Татаринов. – Вот о наградах да о милостях спасителю государя и говорят в Москве, в Коломне, в Костроме, во многих городах…
– Да не томи, рассказывай! – настойчиво спрашивали казаки.
– Вот, слушайте, – говорил Татаринов. – По смерти костромского мужичка Ивана Сусанина в селе Домнино осталась его дочь Антонида Ивановна с малыми детьми Данилкой да Костей. Остался в ту пору и зять Ивана Сусанина Богдан Собинин. И вот царь-государь Михаил Федорович дал грамоту Собинину: половину деревни, где проживал Богдан, отдать ему и не брать с Богдана и с его потомства никаких податей, повинностей, кормов.
– Любо-дорого! – сказали все. – Пожаловано крепко, Живи богато…
– И мало еще того, – говорил атаман, – царь повелел своей царской грамотой, ежели который монастырь похочет забрать на себя село Домнино или полдеревни – не отдавать… Да только то дело доброе порушили начисто! Всего лишила Марфа потомков и родню Сусанина. Полдеревни и село Домнино отошли к монастырю, архимандриту Новоспасскому. А Антониде Сусаниной, Данилке да Косте дали ныне другую грамоту. Пожаловали, сказывают, Сусаниных пустошью Коробово. А пашни на ней совсем худые, перелог порос лишайником да лесом, в запустелом поле сена и семи копен не соберешь… Не зря ноне шумит Москва! Да дело ли? Он умирал за Русь, а сирот его монастыри пограбили. Все царь да матушка царя поперезабыли! Но Русь не позабудет Сусанина.
Рассказывал Татаринов и о том, как умирала царская матушка, окруженная притихшими боярами, попами, лекарями.
– Весь век свой прожила лукаво и рухнула, как дерево подгнившее. На словах Марфа Ивановна нас, казаков, привечала, ласково встречала и провожала, а ведь то по ее подговору царь-государь отправил на Белоозеро Старого с казаками. Салтыков-бояр тож в ссылку Марфа бросила, но когда при смерти уже была, потребовала, чтобы вернули их в Москву – потому-де родня царская, негоже им в ссылке быть. А Салтыковы – изменники народу, крестьян мучители, враги заклятые нам, казакам… И что только не плела она о князе Пожарском Димитрии, спасителе отечества и друге нашем, казаков! Иначе, как «Митькой-холопом», она, его не величала. Как нож ей острый в сердце было то, что чернь, простой народ, возвышает князя Пожарского, слушает его с доверием, памятует, что сделал он для родины в годину смуты, шатанья государства… Умирая, она свое твердила: «Ну, что ж там, Митька-холоп осерчал на нас? Обиду затаил? На пироги не звали? Ну, позовем. Спечем пироги, позовем». Плела старуха многое. Пожарский-де любит трапезы… Обильно любит! Он затрапезничал и в ту лихую пору у Ярославля, медлил с войском идти к Москве на выручку. Трапезничал у Троицы, у Суздаля за трапезой подзадержался. Мы то ему и вспомнили. Митька-холоп давно на нас в обиде. Да как же холопу не быть на нас в обиде? Отечество, как он себе вбил в голову, спас он да Кузька Минин! А главное и позабыл. Не будь на то господней воли да не было б у нас заступников святых, погибели отечеству и нам – не миновать. Мясник Кузька да Митька-холоп все взяли на себя, и хвастовство который год идет… Куда годится? А чернь все возвышает и возвышает Митьку, орет, рот до ушей раскрыв: «Нижегородцам сла-а-а-в-ва! Спасителям отечества Пожарскому да Минину сла-а-а-в-за!»