Азов

– Да ну тебя, атаман! Грех не бери на себя, – сказал есаул, притворно ухмыляясь. – Бывал я на Дону. Фатьму твою видал. А с Дона я не бегал. Царю всегда служил верно.

– Фатьму видал? – спросил взволнованно Старой. – Верно ли? Давно ли?

– Фатьму видал недавно. Да сказывают…

– Ну, говори, что сказывают? Ну, ну? – Приблизился к есаулу и посмотрел в глаза пристально и тревожно. – Ну?!

– Помилуй, атаман, не знаю я, – соврал Поленов, – но только был набег большой татарский.

– Большой набег татарский? Ну, а Фатьме какое дело? Ну, говори же, черт! Что сталось с Фатьмой?

– Не знаю, атаман. Не знаю… Не пытай, – сказал Поленов, видя, что лицо у атамана перекосилось. – Одно я ведаю: свели Варвару Чершенскую в Крым к Джан-бек Гирею.

– Ах, сатаны! – вскричал Старой, не помня себя от ярости. – Куда ж глядел Татаринов? Сказывай все напрямик, что знаешь про Фатьму мою. Не томи! Убить тебя могу!

Поленов молчал. Старой задумался, но не стал больше допытываться.

– А все ж, – сказал он, – ты к нам подослан. Гляди в глаза мои и не юли!

Поленов, не выдержал пристального взгляда атамана, потупился.

– Ясно!.. Нет моего тебе доверья. Ребята, ежели не врет Поленов, то он залог оставит.

– Какой такой залог? – испуганно спросил Поленов.

– А вот какой: клади-ка пятерню на борт! Родниться с Доном будешь да с казаками.

– Да что ты, атаман?

– Клади!

Есаул, озираясь и бледнея, положил руку ладонью на борт.

– Руби-ка, Левка, палец крайний! Я погляжу, как выйдет.

Тот вынул саблю из голубых ножен.

– Дело у нас с тобой большое, казак ты пришлый, веры тебе нет. А на Дону без веры жить нельзя! Думки твои неведомы… Руби!

– Я не лазутчик, – заявил Поленов, понимая, что дело гиблое, атаман не шутит: уж лучше палец потерять, чем голову. – Руби, коль надобно!..

Сабля взметнулась, сверкнула огненными искрами на солнце и опустилась. Есаул отдернул руку, палец упал за борт.

– Ну, а теперь, – сказал Старой, – мы породнились. Послужишь государю правдой, а нам, казакам, честью… – Сел на корму, задумался.

Легкий струг поплыл на Дон, к Черкасску-городу…

Как только прибыли, на берег вышли, нагнулся атаман и поцеловал родную землю. Никто их не встречал. Никто о них не знал. Никто их не заметил. Пошли к майдану.

Майдан кипел: сновали купцы, горцы, казаки с Терека… Коней меняли, татарок продавали, седла чинили. Пиво пили. Прошедшей злой беды как не бывало.

Попался пьяный казачок: ругается, хорохорится, едва стоит.

– Эге! – сказал Старой. – Никак Черкасск пропивают.

– Тебе какое дело! Пьем на свои. Твоих не надобно. – Карман вывернул и зазвенел монетами. – Пойдем, угощу. Вином глаза твои залью!

– Свои залил, а мне не надо заливать. Ты чей?

– Э, дурень, – сказал пьяный казачок, – ты не знаешь, чей я? Видать, не здешний. Старшин донских не знаешь. Я есть казак, сын казака. Слыхал про Черкашенина?

– Слыхал. Да только Черкашенин не таков, как ты! То атаман.

– А я есть сын атаманский!

– Вот кто? Знаю, знаю. Не к лицу тебе, Демка, отцовскую славу и геройство брать на себя. Дон пропили, Варвару упустили, Черкасска не узнать!

– А чей же ты тогда? – спросил казак, тараща глаза. – Я тебя не знаю… А погоди! – И стал приглядываться.

– Гляди, гляди… Ежели узнаешь – ладно. А не узнаешь – складно. Я – атаман Старой. Эх, Демка! Отец – гроза Азова. А ты – слеза Козлова. Пьешь по старинке? Куда Епишку дели?

– А скинули!

– Кто атаманство войсковое взял?

– Волокиту Фролова знал? Он ныне атаманит.

– Почто ж вы не кричали за Ваню Каторжного?

– Не похотели.

– За Мишу Татаринова?

– Он собирает войско в Монастырском.

– В поход идете?

– Пойдем отмстить им. Пограбили нас крепко. Разорили в пепел. Людей свели немало… Гей, казаки! – вскричал Демка Черкашенин. – Старой явился. А баба его в полоне в Бахчисарае!

Качнувшись как пьяный, смахнул атаман широкой ладонью крупные капли пота, выступившие на бледном лице.

– Ну, удружили… Ладно! Дайте вина! Встречайте атамана.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Казаки верхних и нижних юртов и городков, по зову всполошной пушки, сошлись на круг возле кургана Двух братьев.

Собралось двенадцать тысяч. Народу – пушкой не пробьешь. Донцы, черкасы, терцы, казанцы, астраханцы, купцы, бежавшие с Москвы холопы – всех допустили. Дело было необычное.

С Донца, Хопра приехали гулебщики. С Медведицы да с Сала, Маныча да с Голубого городка – бывалые, удалые. Рубцы от сабель на загорелых лицах их. Старики степенные. Кто помоложе – кровь играет; шумят, толкаются, беседуют, горячатся. Все пришлые стоят сзади. Шапки колышутся, как море неспокойное. Верхи красные, бордовые огнем горят; синие, зеленые, белые, ярко-голубые в глазах мелькают. Сабли кривые и прямые: персидские, дамасских сталей, булатные ножи с зубцами; ятаганы и рукояти; рыбья кость, тюлений глаз, павлинье перо, кабаний зуб и ястребиный клюв. Принесли казачьи регалии, «хвост бобылев», белый бунчук.

Стояли люди и сидели. Коней поставили в лощине.